Обычно после утренней любви Гили бывал зверски голоден, на затененной виноградом террасе был уже накрыт завтрак, но есть ему совершенно расхотелось. А захотелось встать, быстро одеться, пока она в душе, и уйти, не прощаясь. Но поступить так означало признаться в своем шоковом состоянии, в своей наивности, в своей неопытности. А Гили был слишком молод для того, чтобы признаваться в неопытности. Кроме того, он был добрый парень, и зачем обижать эту пожилую, но совсем неплохую женщину, которая доставила ему столько приятных минут.
Нет, встать, одеться, дождаться ее и позавтракать вместе, а затем поцеловать в щеку, сказать какие-нибудь хорошие слова и тогда уж уйти. Уйти совсем.
Она вернулась из душа быстро, она все делала быстро, только любовь, говорила она, надо делать медленно, и вернулась такая розовая, такая хорошенькая, что Гили опять взяло сомнение.
— Ну что, Гильад, — сказала она с усмешкой, она часто называла его полным именем, такое красивое имя, говорила она, — ты все еще в шоке?
Нет. Для розыгрыша все это зашло слишком далеко. В ее голосе, низком, чуть глуховатом, всегда казавшемся ему таким сексуальным, слышались ему теперь наставительные пожилые интонации.
— Ты как же, — пробормотал он, — ты как этого добилась? Пластические операции, подтяжки, все эти штуки?
Она со смехом откинула назад волосы, завернула кверху одно ухо, подставила ему нетронутую поверхность шеи:
— Да ты куда смотрел все это время? Ты хоть один шрам на мне видел? На, смотри, смотри!
Распахнула купальный халат, приподняла руками небольшие острые груди, ткнула ему прямо в лицо, потом выпятила гладкий круглый живот с неглубоким пупком, потом повернулась спиной, подтянула кверху пухлые с ямочками ягодицы — нет, шрамов нигде не было.
— Я даже нос не переделывала! Ничего не хочу в себе менять! Люби, какая есть!
Нос у нее действительно был не лучшая черта — длинноват и слегка клонился книзу, но и он не портил ее, внимание сразу отвлекалось на рот, мягкий, влажный, с приподнятыми уголками. А любить ее…
— Но тогда как же? Скажешь, от одной здоровой пищи?
— Ну, это положим! Тут три фактора сошлись: гены, темперамент и система Нины Лилиенблюм. Ну и везение, конечно.
— Нины Лилиенблюм…
Она часто мелькала в телевизоре, эта стройная ухоженная женщина с вытравленными почти до белизны волосами, и чем-то она была знаменита, тоже богатая и даже в политику пыталась пролезть, но Гили сразу переключался на другой канал, ему это было совсем неинтересно, а уж возрастом ее он и подавно не интересовался.
— Да, только она женщина марокканская, вынуждена краситься, а мне повезло, мою какую-нибудь прапрабабушку насиловал, видно, белокурый польский магнат, видишь, что мне в наследство досталось!
Она самодовольно тряхнула пепельными волосами и потянула его к столу:
— Есть, есть! Голодная — волка съем! Или тебя!
За столом Гили ел мало и больше молчал, обдумывая, что он ей скажет на прощание, чтоб было по-дружески и не обидно. А она ела со вкусом, клала в рот маленькие кусочки, тщательно их пережевывала и ничего как будто не замечала.
— Это хорошо, — сказала она, — что ты сегодня серьезный, потому что у меня к тебе серьезный разговор. Даже два.
— Даже три, — кисло усмехнулся Гили, — один ты уже провела.
— Ты все про это? Да брось, что тут серьезного, подумаешь, недоразглядел немножко. Это ничего, не огорчайся, мне только приятно.
Ей приятно! Да ты спроси, приятно ли мне!
— Нет, теперь серьезно. Я хочу, чтобы ты перешел работать ко мне. Хватит тебе таскаться по вызовам. А мы тебя и учиться пошлем, и зарплата у нас…
Гили знал, какая у них зарплата. Ему, толковому, но невыдающемуся компьютерному самоучке, нечего было и мечтать попасть на такую зарплату. У них там всё такие лбы сидят! Впрочем, если подучиться как следует… Если б только это было в другом каком-нибудь месте… не у нее, не с ней…
Нет, никак нельзя. Чтоб не обижать, скажу, что надоели компьютеры, решил он, хочу приобрести другую профессию. И уходить, уходить.