Отремонтировал он и свою квартиру, предварительно отколов все плитки и пустотелые блоки и постепенно переносив весь этот мусор обратно на одну из строек. Конечно, прежнего удовольствия работа ему не доставляла, но то было исключение, случайная, редкостная удача, привалившая от судьбы. А в обычной жизни Соломон Исакович отлично знал, что работа существует не для удовольствия, а совсем для других целей. Это не мешало ему делать свое дело тщательно и аккуратно.
Постепенно Соломон Исакович почти полностью оправился после пребывания в больнице. Аппетит вернулся, вялость и сонливость прошли. Отечные морщины на лице слегка разгладились, хотя, конечно, уже не исчезли; Соломон Исакович никогда толком не знал своего лица, в зеркало смотрелся только невидящим привычным взглядом во время бритья и не замечал разницы. Дольше всего не восстанавливалась способность читать, и это сильно мучило Соломона Исаковича, однако со временем буквы приобрели свои прежние очертания и прежний смысл, и это маленькое удовольствие вернулось к нему.
Что, конечно, не вернулось, так это живительное ощущение силы, легкости и гибкости во всех членах, испытанное им на краткий, восторженный миг в бассейне. Но Соломон Исакович на это рассчитывал так же мало, как и на удовольствие от работы, и вполне удовлетворен был своим возвращением в то состояние, которое называется «практически здоров».
Два или три раза он сходил снова к синагоге, но никаких полезных сведений больше не получил, кроме совета купить пианино на продажу. Соломон Исакович охотно купил бы пианино, не на продажу, а себе, но играть он давно разучился, да и опасался, что может не хватить денег на отъезд.
Бумага пришла довольно быстро, месяца через три, и Соломон Исакович начал делать все, что полагается. Хотя он отлично знал, что люди, пославшие ему этот документ, совсем ему не родня, он все же незаметно начал думать о них как о своих, любопытствовал, каково им приходится на новом месте, и один раз даже написал им. Но ответа не получил.
Собирание всех бумажек, в сопровождении которых должно было представлять властям просьбу о выезде, было делом длительным и тягостным.
Заранее предвидя, что получение каждой из них неизбежно сопряжено будет с недоразумениями, неувязками и открытой злонамеренностью, Соломон Исакович соответствующим образом подготовил себя. Он терпеливо стоял в очередях к лицам, заведомо не имевшим власти сделать то, что ему было нужно, только для того, чтобы быть обруганным и посланным к другим лицам, имевшим власть, но не обязанным это сделать. От них он переходил к лицам, обязанным, но не желающим им заниматься, и, если его пренебрежительно или злобно отсылали прочь, уходил и приходил на другой день. У него было время. Оскорбительные, насмешливые и враждебные замечания он давно научился выслушивать так, что они его совершенно не касались. Он никогда не спорил, не настаивал на своих правах, не требовал справедливости. Обе стороны отлично знали, что справедливость тут ни при чем, и Соломон Исакович предпочитал не валять дурака. Он брал терпением. Поскольку дело его не представляло настоящего интереса ни для кого, кроме него, людям в конце концов надоедало говорить ему «нет», и они исполняли то, что было положено им по должности. Стопка бумажек, аккуратно закладываемых в «Вешние воды» Тургенева, медленно росла, а вместе с ними, как ни надежна была защита, воздвигнутая вокруг себя Соломоном Исаковичем, росло и чувство неприкаянности и уязвимости в этом привычно холодном мире. И все больше хотелось куда-то в тепло.
Вдобавок и лето было промозглое, дождливое. В один из таких холодных, серых августовских дней к Соломону Исаковичу домой пришел милиционер. Милиционер был немолодой и вежливый, но из его разговора трудно было понять, зачем он пришел. Он аккуратно записал имя, отчество, фамилию, год рождения и национальность Соломона Исаковича, номер его паспорта, специальность и место работы, спросил о родных и покачал головой, когда узнал, что их нет. Затем спросил о родных за границей, и Соломон Исакович вовремя спохватился и сказал про однофамильца, который теперь считался двоюродным братом. Тут милиционер выразил свое соболезнование и недоумение, что единственный родственник покинул Соломона Исаковича.
— Что ему, плохо, что ли, тут было? — спросил милиционер.
— Да нет, почему плохо, — осторожно ответил Соломон Исакович, опасаясь, что тот начнет расспрашивать про совершенно неизвестного ему родственника.
Соломон Исакович принимал милиционера на кухне, так как в комнате у него по-прежнему не было мебели. Он подумал было, не выставить ли не допитую еще с Нового года водку, но не сделал этого.