Приманкой служила сама квартира, а вернее, ее единственная комната, большая и совершенно пустая. В первый день дети остановились на пороге этого дивно пустого, ничем не забитого пространства, как зачарованные, а потом словно сошли с ума, скача, валяясь по полу, ползая на коленях и визжа в приливе чувств. Соломон Исакович раз и навсегда позволил им делать там, что они хотят, и звук этих неслыханных слов: «абсолютно все, что хотите», — произвел на них магическое действие. Они без капризов ели, что он им давал, безропотно делали уроки на кухонном столе, затем исчезали за дверью комнаты — и Соломон Исакович знал, что до вечера может быть спокоен.
В присутствии детей он не заглядывал в комнату, не проверял, что они там делают и что туда приносят, не велел им убирать за собой и не требовал чистоты. Изредка из комнаты доносились вопли — дети дрались. Соломон Исакович выжидал минуту-другую, если вопли не прекращались, стучал в стену и громко говорил:
— В чем дело?
Обычно этого было достаточно, вопли переходили в сдавленное пыхтение; если накал страстей был слишком велик, он подходил к закрытой двери и распоряжался:
— Оба сюда!
Они выкатывались в прихожую, жалуясь друг на друга и требуя, чтобы он их рассудил. Соломон Исакович, не слушая жалоб, загонял их в ванную, быстро обтирал им разгоряченные лица мокрым холодным полотенцем, приглаживал волосы и отпускал.
Дети были избалованные, замученные не столько родительской любовью, сколько животным страхом за их физическое благополучие, приученные к бесконечным запретам и ограничениям, которые были неизбежны в тесной, убогой обстановке их жизни и преодолевались только слезами, криками, отказом от еды и болезнями. Их родители завидовали той легкости, с которой Соломон Исакович управлялся с детьми, и, как он догадывался, не раз обсуждали его в присутствии детей.
— Конечно, — сказала ему однажды девочка, сидя за столом в кухне и поджидая, пока разогреются котлеты, — ты можешь себе позволить не обставлять квартиру, не то что другие.
— Да? — сказал Соломон Исакович.
— Ты в своей комнате купался, — вставил мальчик. — Всю квартиру нам в прошлом году испохабил.
— Потому что, — продолжала девочка, не обращая внимания на брата, — ты все равно скоро отсюда уедешь.
— Почему ты так думаешь? — спросил Соломон Исакович.
— Папе управдом сказал. И очень хорошо, что ты уедешь, по крайней мере, квартира достанется порядочным людям.
Соломон Исакович разложил котлеты с картошкой по тарелкам, поставил на стол.
— Не хочу, — сказал мальчик и оттолкнул тарелку.
— Смотри, — сказал Соломон Исакович, — больше ничего не будет.
— Ему жалко, что ты уедешь, — объяснила девочка.
— Ну, это еще не завтра, — успокоительно сказал Соломон Исакович. — А может, и вообще не уеду. Вы ешьте и пойдете играть.
— Уедешь, уедешь, — уверенно заявила девочка.
— И играть не хочу, — сказал мальчик угрюмо.
— Ну и не надо, посиди здесь, — согласился Соломон Исакович.
— А ты надолго уедешь? — спросила девочка.
Соломон Исакович пожал плечами. Он был очень огорчен, что дети завели этот разговор. Да и жутковато было сознавать, что все кругом осведомлены о его планах. Впрочем, этого, конечно, следовало ожидать.
— Он навсегда уедет, — убедительно сказала девочка.
Мальчик вопросительно посмотрел на Соломона Исаковича.
— Если уеду, то навсегда, — неохотно потвердил Соломон Исакович.
— И тебе не стыдно? — спросила девочка с любопытством.
— Стыдно? Что же тут стыдного?
— Как что? Учительница сказала, это позор, что таким людям, как ты, позволяют покидать нашу страну…
— Что же, ей тоже жалко, что я уеду? — усмехнулся Соломон Исакович.
— Не жалко! Не жалко! А стыдно!
Мальчик громко заплакал. Девочка схватила кусок котлеты и сунула ему в открытый рот, торжествующе повторяя:
— Стыд-позор! Стыд-позор!
Мальчик вцепился ей в волосы, оба заревели, и к тому времени, как Соломон Исакович навел порядок с помощью мокрого полотенца, разговор об его отъезде был забыт.