Помолчав немного, она сказала:
— Прости, что я раскровила тебе нос тогда ночью.
Я ответил, что это пустяки.
— Но я бы и опять это сделала, — сказала она.
Я ответил, что знаю.
Она еще помолчала. Потом сказала:
— Тебе незачем было связываться с этой девчонкой.
Я ответил, что да, незачем.
И я действительно так думал. За лето я накопил достаточно данных, чтобы построить гипотезу, объясняющую события тогдашнего вечера, начиная с того, зачем она вообще меня пригласила.
Всем было известно, что Честер Бертон этой осенью поедет учиться в университет штата Алабама, на юридический факультет, и что Розелла, одна из наших лучших выпускниц, тоже поедет туда. Но по-видимому, у миссис Бертон появились кое-какие сомнения, касающиеся покойного тормозного кондуктора и всего прочего, и ее планы изменились. Было решено, что драгоценный Честер поедет в Принстонский университет, более подобающий его имени и положению и к тому же более подходящий, потому что женщин туда не принимали. Кроме того, в качестве первого шага Честер должен был с целью расширения кругозора сразу после выпускной церемонии отправиться с матерью на все лето путешествовать по Европе.
Тут мне не хватает некоторых фактов. Знал ли Честер все это время про Принстон и Европу? Или его родители, разрабатывая свои планы, позволили ему по-прежнему общаться с Розеллой и даже, как и ожидалось, пригласить ее на выпускной вечер, чтобы только потом поставить его перед совершившимся фактом? Во всяком случае, Розелла, очевидно, ничего не знала до самой последней минуты, после чего она, разумеется, отказалась от его приглашения на последнее школьное свидание, которое должно было заложить основу для всех будущих свиданий в университете штата Алабама. С учетом этого обстоятельства я предположил, что она просто решила употребить меня, чтобы достигнуть своих целей.
Я для этого вполне годился. Во-первых, я был довольно заметной и уважаемой фигурой. Меня как-никак считали футбольной звездой, а то, что я притом, представьте себе, знал еще и латынь, придавало этому обстоятельству дополнительную пикантность. Во-вторых, это безусловно должно было стать сногсшибательным сюрпризом — явиться на вечер с человеком, который никогда не ходил на танцы, у которого, как она выразилась, мысли всегда где-то в другом месте, а здесь ему ни до чего дела нет, и которого к тому же подозревали в поисках удовольствий позади железнодорожного депо. В-третьих, могло оказаться полезным даже мое скромное положение в обществе. Розелла не хотела удовлетвориться каким-нибудь второсортным кавалером (она, несомненно, могла отбить кого угодно, даже в последнюю минуту). Нет, принцесса решила снизойти до свинопаса и поднять его на уровень своего величия.
Розелла и ее свинопас должны были лишь ненадолго появиться на этом жалком выпускном вечере в этом жалком спортзале — она даже не потрудилась надеть парадное платье, — а потом, обдав всех презрением, скрыться в ночи, где их поджидал роскошный «крайслер», который повезет их кататься при лунном свете, и Честеру, с его тонкими ножками и бицепсами величиной с мышку, останется только терзаться мыслями о том, что может происходить в эту самую минуту с его Розеллой в какой-нибудь тенистой лощинке.
Летом 1935 года такого логического объяснения всего происшедшего было мне вполне достаточно. Поэтому в ту ночь у себя в комнате я сказал матери, сидевшей там в полутьме, что она права и что мне незачем было связываться с Розеллой Хардкасл.
— Я не такая уж дура и думаю, что знаю, чем вы там занимаетесь позади депо, — сказала она из темноты и некоторое время помолчала. — Могу одно сказать про этих черномазых девок. Может, они и неумытые, но они не рассчитывают, что на них женятся.
Она долго сидела там, в темноте, и молчала. В конце концов она сказала:
— Теперь давай учись. Читай все эти книжки. И не забудь, о чем я тебе тут толкую. Надо брать все, что только можно взять. Брать — и идти дальше. Не останавливаться.
И потом:
— И не ждать и не лениться. Это не для тебя.
Больше она не сказала ни слова. Со своей обычной решительностью, как будто давая выход накопившейся энергии, она встала со стула и вышла, захлопнув за собой дверь.
А я лежал в темноте, пытаясь думать. Или не думать.
Проснувшись на следующее утро, я обнаружил кофе и горячий завтрак на плите. Но матери уже не было.
Мне припоминается, что ночью она еще раз зашла в мою комнату и поцеловала меня. Если так, то это случилось впервые за многие годы, но ведь это был в конечном счете прощальный поцелуй. Мне кажется, что я определенно помню ее темный силуэт на фоне предутренних сумерек, помню, как она склонилась надо мной, помню ощущение прохладных губ на моем лбу.
Но возможно, это был просто сон.
Возможно даже, это был сон, который я видел много лет спустя.
Только мне не верится, чтобы это был сон.
Что же касается Блэкуэллского колледжа в штате Алабама, то все с ним связанное кажется теперь почти столь же невещественным сном. Сейчас я, закрыв глаза, пытаюсь представить себе его старые кирпичные, крытые шифером здания, безобразие которых лишь отчасти искупали их ветхость и живописность потемневших от времени стен, увитых диким виноградом, который осенью пламенел багрянцем. Дорожки от здания к зданию были посыпаны гравием, газоны между ними не подстрижены. Весной среди прошлогодней травы кое-где поднимались бледные головки нарциссов. Перед моим мысленным взором проходят по этим дорожкам студенты, сейчас почти столь же призрачно-нереальные, как и тогда. Я слышу монотонный голос, читающий молитву в церкви, где мы собирались каждое утро, чтобы просить о ниспослании нам сил и о благословении свыше.
И это все. Если не считать древнегреческого.
Блэкуэлл был одним из тех старомодных колледжей, которых с наступлением века атеизма и двигателей внутреннего сгорания оставалось все меньше, и одной из его традиционных задач считалась подготовка будущих священников для семинарии, стоявшей напротив, через улицу. Это означало, что студентов нужно было обучать древнегреческому, и, когда я впервые увидел эти буквы, похожие на цыплячьи следы на земле, я понял, что передо мной магия более могущественная, чем любая астрология или чернокнижие.
Древнегреческий язык — единственное, что осталось у меня в памяти от Блэкуэлла. И сам язык, и его преподаватель по фамилии Пилсбон, который когда-то проучился один семестр в аспирантуре Чикагского университета (он писал диссертацию, которую так и не защитил, даже в захолустном университете штата Алабама) и который сказал мне, что я должен отправиться в Чикаго и стать учеником доктора Генриха Штальмана. Это великий человек, сказал он; вся его, мистера Пилсбона, жизнь перевернулась, когда он стал у него учиться. Он занимался на семинаре доктора Штальмана, который назывался «Теория эпоса». «Да-да, — повторял он. — Эпоса!» — и при этом многозначительно кивал своей лысой розовой головой, похожей на воздушный шарик и сидевшей на том, что было бы шеей, если бы шея могла поместиться между шарообразным голым черепом и шарообразным телом, наверняка таким же безволосым и младенченски-розовым.
По причинам, о которых речь пойдет дальше, мистер Пилсбон всегда, и зимой, и жарким летом Алабамы, ходил в костюме из ирландского твида цвета перца с солью и в темно-красном галстуке-бабочке, который был, по-видимому, как-то прикреплен к его груди, поскольку, как я уже сказал, никаких признаков шеи у него не было, а на почти не существующей переносице его розового носа картошкой каким-то чудом держалось пенсне в черепаховой оправе с длинным черным шнурком, шедшим к левому отвороту пиджака и прикрепленным к нему зажимом. У него была привычка снимать пенсне, когда он хотел особо выделить какие-то свои слова, и с угрожающим видом потрясать им в воздухе, пристально глядя на слушателя. Впечатление портило только то, что глаза у него были выцветшие и водянистые.