Я замолчал, припоминая.
— Он был из тех мест под Сиеной, что похожи на пустыню. Они чертовски мало подходят для того, чтобы называть их «la mia terra».
— Да ведь, наверное, не важно, какая это «terra», — заметила миссис Джонс-Толбот. — Лишь бы она была «la mia».
— Ну да, — ответил я и рассмеялся. — То есть если человек так устроен.
Но миссис Джонс-Толбот, как мне показалось, меня не слушала. Потом она сказала:
— Серджо — он был родом из прекрасных мест. Из Тосканы, из-под Сан-Касьяно. Там родился Макиавелли. У матери Серджо был старинный дом. Но я не сомневаюсь, что ему было безразлично — красивые это места или нет. У него было такое настоящее, глубокое, инстинктивное благоговение перед ними. — И добавила: — Перед «la sua terra», я хочу сказать.
Она посмотрела на открытую книгу, и я подумал, что она хочет продолжить чтение, но ее руки по-прежнему лежали на странице.
— Это было очень странно, — сказала она в конце концов. — Это благоговение перед какой-то местностью, то, что для человека она — вся жизнь, она у него в крови. И при этом — вот что странно — страстная вера в идею. В абстракцию. Он был — милый, очаровательный мальчик, вы знаете, ведь я была на три года старше его, — он был так старомоден.
— Старомоден?
— Ну, понимаете, «la liberta» и все такое. Все эти старомодные убеждения. Бедный мальчик, он был похож на молодого фанатика-гарибальдийца — наивность в лице и огонь в глазах.
Она посмотрела на меня.
— Поймите меня правильно, — сказала она серьезно, вглядываясь в мое лицо, чтобы видеть, понимаю ли я. — Я не хочу сказать, что он когда-нибудь говорил напыщенные слова или произносил пылкие речи. Если он упоминал о «la liberta», или о «la giustizia», или о чем-нибудь в этом роде, то это звучало так же естественно, как будто речь шла о погоде или об урожае винограда.
Потом она, внезапно просияв, воскликнула:
— Какую же я глупость сказала! Что это странно — такое благоговение перед «la terra» и такая страсть к великим идеям. Да ведь это благоговение было… оно было как масло в огонь. В конечном счете это все одно!
Она вдруг встала, воодушевленная своим открытием. Подойдя к камину, она подбросила еще щепок, потом потянула за кисточку звонка, висевшую справа от камина, — кисточка была золотая и висела на расшитой ленте.
— Это все для вида, — сказала она, заметив мой взгляд. — Нет, не кисточка, она настоящая, просто от этого звонит электрический звонок на кухне. Я подумала, что нам не мешало бы выпить чаю.
Когда нам наливали чай, она сказала:
— Но я перебила вас своей болтовней. Вы говорили о Гильельмино и его «terra».
— А, ничего особенного, — ответил я. — Просто «il nonno» — «дед», как его называли, этот тощий старикашка, — был еще какой отчаянный. — Помолчав, я добавил: — Из них многие были отчаянными. И старики, и молодые. Я все время пытался понять, что ими движет.
Через некоторое время, видя, что я молчу, она сказала:
— Я слышала, вы там неплохо себя проявили.
— Я? Я делал то, что делают все такие, как я. Ни хорошо, ни плохо. Я был как под наркозом и делал то, что делал, — то есть то, на что меня запрограммировали. А вот мои головорезы — совсем другое дело. Их никто ни на что не программировал. Послушайте, что я вам расскажу…
И я, повинуясь какому-то неясному побуждению, принялся рассказывать. Я слышал собственный голос, повествующий о том лейтенанте-нацисте, офицере СС, которого я, наперекор всем правилам рыцарства и Женевской конвенции, прикончил выстрелом в голову позади левого уха. Я не упустил ни одной подробности из тех, что всплыли у меня в памяти, вплоть до заключительного эпизода, когда, лежа под прикрытием большого валуна на холме позади фермы, в белом маскировочном капюшоне на голове и с биноклем, я отдал приказ; головорез, лежавший рядом со мной, нажал на рычаг детонатора, и наше маленькое подземное убежище вместе со всеми, кто там в ту минуту находился, внезапно и не слишком живописно взлетело на воздух.
Тут я наконец глотнул чая, чувствуя, что я его честно заслужил. События, о которых я только что рассказал и которые эти несколько минут отчетливо стояли у меня перед глазами, снова сделались нереальными — нет, стали неправдой.
— Вот и все, — сказал я неловко, словно извиняясь за эту ложь.
Поставив чашку, я добавил:
— Да, забыл сказать: после того, как я нажал на спуск, прикончив свою жертву, и передал следующего нациста на нежное попечение Джанлуиджи, я вышел на улицу, и меня вырвало. При свете звезд.
— Что ж, это понятно, — сочувственно произнесла она.
Через некоторое время я сказал:
— Думаю, что все это не так уж просто.
— То есть?
— Понимаете, — услышал я свой терпеливо-разъясняющий голос, — мы, конечно, должны были получить эту информацию. Наша маленькая война была не слишком цивилизованной.
— Да.
— Но кроме того, я сделал это, наверное, еще и для того, чтобы завоевать хоть сколько-нибудь уважения со стороны моих приятелей с волчьими глазами. И еще потому…
Она ждала, не спуская с меня глаз.
— Почему? — в конце концов спросила она спокойно.
— Потому что я его ненавидел.
И добавил, чувствуя на себе ее испытующий взгляд:
— Потому что я ему завидовал.
И я умолк.
— Значит, вот оно что…
Это прозвучало наполовину как вопрос.
— Думаю, что так, — ответил я. — По крайней мере, это было так в ту секунду, когда я нажал на спуск.
Она встала и прошлась по комнате.
— Вам нечему было завидовать, — сказала она. — Этот нацист — он же был просто запрограммирован, как вы выразились.
— Он был запрограммирован совсем не так, как я, — сказал я. — Он был запрограммирован не на то, что делать, а на то, кем быть.
— Ну, Серджо не был запрограммирован, — заявила она с плохо скрытой горячностью. — Он был тем, кем был. Насквозь, до глубины души.
Она круто повернулась, подошла к столу и взяла в руки раскрытую книгу.
— Знаете, в ту ночь перед тем, как он уехал… Вы помните, я вам рассказывала, как он уехал?
Я кивнул.
— Так вот, — произнесла она без всякого выражения, — он любил мне читать вслух, как я вам говорила. Вы знаете, какую песнь он тогда прочитал?
Я отрицательно покачал головой.
— Вот эту. — И она, держа книгу в руке, но не глядя на страницу, начала: — «О, Mantovano»…
Она дочитала до конца, и в ее голосе звучало все то презрение, какое испытал Данте — и, несомненно, Серджо, — обнаружив, что его «terra» превращена в бордель и свинарник.
Она положила книгу, в которую так и не заглянула, на стол.
— Если бы мир не был таким гнусным… — начала она и умолкла. Потом продолжала: — Если бы все кончилось хорошо, я бы поехала с ним жить на его «sua terra».
Она стояла, все еще держа руку на книге. Я вдруг с неприятным удивлением увидел, какой старой выглядит эта женщина среднего роста, в темно-сером платье без всяких украшений, еще не сутулая, но с сединой в волосах и лицом, которые при этом освещении казалось серым и напряженным. Я взглянул на руку, лежавшую на книге. Несмотря на загар, на мускулы, на маникюр, это была рука старой женщины.
— И вот я оказалась здесь, — сказала она. — На моей «terra».
Она обвела взглядом комнату и продолжала:
— И выстроила этот чертов красивый, дорогой, банальный, дурацкий дом.
Она пожала плечами.
— И теперь мне приходится в нем жить.
Она подошла к камину, взяла в руки щепку, чтобы подбросить в огонь, и, тут же забыв о ней, повернулась ко мне.
— По крайней мере, я надеюсь, — сказала она самым обыкновенным непринужденным тоном, — что они тоже всего лишь приставили ему пистолет к голове.