Я невольно вздрогнул.
— Нет, можете не беспокоиться. Я довольно наблюдательна, а в данном случае имела особые возможности и особые причины поупражнять эту свою способность. Но я не сплетница. Кстати, о сплетнях — вы наверняка слышали про моего брата Николаса Каррингтона, который умер во времена Великой Депрессии без гроша и с кучей висящих над ним обвинений. И не от проглоченной горсти таблеток, как утверждают некоторые сплетники, — нет, если так, то он, вероятно, предпочел бы пулю в лоб. Это был просто апоплексический удар, который случился в самый подходящий момент. Но так или иначе, молодой Лоуфорд вырос в тени этой истории. Можно сказать, в самой гуще теней. Они лежали на нем и в колледже, и в Йеле, и в летних студенческих лагерях вдалеке от Нашвилла, и потом на художественном факультете. По счастливой случайности, у меня еще осталась моя доля наследства, полученного от отца, и я смогла постараться уберечь его от жизненных невзгод. Понимаете, я обожала Николаса, моего очаровательного красавца брата, который всегда так хорошо ко мне относился, пока мне здесь не стало тошно и я не сбежала в Радклиф, а оттуда в Оксфорд. А Лоуфорд был так похож на Николаса… Возможно, я была не права. Но он был так красив, и обаятелен, и так похож на моего брата, и на художественном факультете Йеля он был такой восходящей звездой… И все, что он делал, казалось правильным, и я любила его, как сына…
Она умолкла.
— Я не собираюсь сейчас рассказывать всю свою биографию, — начала она снова. — В общем, я вернулась домой, чтобы начать все сначала. А тут был Лоуфорд, мальчик, за которого я молилась, а не только платила, из любви к моему глупому брату. И Лоуфорд был действительно обаятелен. Он мог очаровать кого угодно, если тот не начинал видеть в нем кое-что еще. Что это обаяние — его инструмент, его оружие. Так вот, я избаловала Лоуфорда. Мы начали ссориться. Он думал, что я у него в кармане, а я думала, что у него большой талант, и у него был талант, а я не могу видеть, как люди приносят свой талант в жертву тщеславию. Во всяком случае, если у него и не было таланта, то были огромные способности. Я хотела вытащить его отсюда. Куда-нибудь в такое место, где ему пришлось бы, со своим талантом и своим проклятым тщеславием, соперничать с кем-нибудь получше его — с каким-нибудь лишенным всякого обаяния, хилым, прыщавым гением. Но нет — ему хотелось чего полегче. Стать большой шишкой здесь — спать с дебютантками и кататься по морю на этой чертовой яхте, за которую я заплатила. Правда, он неплохой моряк, это я должна признать. В общем, в конце концов я сказала, что назначаю ему определенное, отнюдь не фантастическое содержание и скромную сумму по моему завещанию, и больше ничего. Тогда он решил, что сможет меня перехитрить. Появился с женой и клялся, что собирается здесь осесть. Я отдала ему эту ферму в качестве свадебного подарка. Что до его жены — не могу сказать, что мне по душе то, как она перестроила эту конюшню, тогда еще конюшня была довольно новая, этакая игрушка для богача веселых двадцатых годов, но все же настоящая конюшня, каменная, не такая, как обычно в Теннесси. Во всяком случае, она была мила и влюблена в него по уши, так и ела его глазами. И так старалась всем угодить, была так трогательно готова всех слушать и учиться. И такая храбрая — как она брала барьеры, мне это очень нравилось. И как она смотрела людям прямо в глаза.
Она помолчала.
— Хотя чувствовалась в ней какая-то осторожность. Какая-то подозрительность, расчетливость, даже страх. Как, когда спугнешь косулю и она секунду стоит дрожа, задние ноги немного согнуты для прыжка, а одна передняя чуть приподнята, так что едва касается земли краешком копыта… Но для Лоуфорда это было то, что нужно. Правда, работы его были теперь просто ужасны. И становились все ужаснее. Может быть, он и был хорош в постели, но он так хвастался своими подвигами, что мне это казалось немного безвкусным. Господи, это его «новое искусство» — просто какой-то дом терпимости. Впрочем, вы это видели. За все годы только одна хорошая вещь — та кричащая голова. Да и она не так уж хороша — просто мастеровита. К чему я все это веду — вы помните тот вечер, когда он ее показал?
Я кивнул.
— Я не знала, что и подумать, — не о самой вещи, а о той помпе, с какой он ее преподнес. И о том — может быть, мне это только показалось? — как он все время смотрел на ее лицо. Вы это видели?
— Я видел то, что видел, — ответил я.
— Может быть, ничего такого и не было, — сказала она. И тут же: — Нет, было — это была прямая агрессия, угроза, что-то такое, что он сделал ей назло.
Я сидел задумавшись, не глядя на миссис Джонс-Толбот и испытывая острое чувство одиночества, словно меня окружала только уходящая в бесконечность серо-голубая плитка, тускло поблескивающая в ночной темноте. Я вспоминал, как в то утро Розелла пришла ко мне на кухню, как, когда я велел ей собирать чемодан, она неожиданно поцеловала меня на прощанье — этот единственный холодный, сухой поцелуй после целого утра без поцелуев, — а потом вдруг запустила мне глубоко в рот свой язык, холодный и гибкий, — и убежала через перелаз в тень кедров.
— Понимаете, — говорила миссис Джонс-Толбот, — между ними что-то происходило, и чем дальше, тем больше. Я не знаю в точности что. Там где-то есть какая-то ложь. Он как-то давным-давно говорил мне, что познакомился с ней в Нью-Йорке на вечеринке, и сказал дату — июль сорок шестого года. А потом я случайно слышала, как она сказала кому-то, что они познакомились на Лонг-Айленде и что это было в сентябре сорок шестого. Так вот, я точно знала, что в сентябре Лоуфорд был во Флориде, катался на своей яхте. У меня было письмо от него оттуда. И его счета. А потом…
Она умолкла и встала.
— Тут я должна немного выпить для храбрости.
И вышла на кухню.
— Немного старого доброго теннессийского виски, — сказала она, вернувшись, и налила нам обоим.
— Немного позже, — продолжала она, собравшись с духом, — через несколько месяцев после женитьбы, Лоуфорд рассказал мне, как погиб ее муж. Как она училась управлять яхтой и стояла на руле — там, у берегов Флориды, — и налетел внезапный шквал, и парус перебросило, что она обязана была предотвратить, и ее мужа сшибло гиком с крыши каюты, где он лежал. Она успела бросить ему спасательный круг, но яхта потеряла управление, Роза была в истерике и могла только смотреть, как он тонет или умирает от сердечного приступа. Его тело так и не нашли.
Она поставила пустой стакан на стол и продолжала, глядя на него:
— Может быть, у них просто нелады. Все больше и больше, какое-то взаимное напряжение, которое постоянно усиливается. Черт возьми, я уверена, что это так!
Она встала и принялась расхаживать по комнате. Теперь на ней было уже не клетчатое платье, в котором она ходила на конюшню, и не старые тапочки, а серый вязаный костюм — я помнил его по нашему последнему занятию, когда мы читали тот отрывок про Сорделло. Потом она остановилась и посмотрела мне прямо в глаза.
— Все это не мое дело, — сказала она, — но я намерена считать это моим делом. Если вам ничуть не интересно, можете отнести это на счет моего злобного старческого характера. Но прошу вас над этим задуматься. Должна существовать какая-то логика, которая заставила эту милую бедняжку — а мне она действительно нравится, она так трогательна, — кинуться к вам. Ведь вы родом из одного и того же городка в Алабаме, верно?
— Да, из Дагтона, — подтвердил я. — Моя мать там работает на консервной фабрике.
— И вы дружили, — продолжала она, пропустив мои слова мимо ушей, за что я не без стыда возблагодарил Бога.
— Не дружили. Мы были знакомы. Она была королевой дагтонской школы, а я… тем, кем был.
Бросив на меня внимательный взгляд — я бы назвал его испытующе-одобрительным, — она сказала:
— Вот потому, что вы были тем, кем были, — и потому, что вы тот, кто вы есть, — я и завела этот неприятный разговор. О, мне доставляли такое удовольствие наши занятия Данте, вы так просветили меня и разбудили мое воображение… Как мне жаль, что теперь этим занятиям конец. Потому что я полагаю, что им теперь конец.