Такого кошмара Дамарис и вообразить не могла. Она боролась с этим ужасным существом, а оно тащило ее все глубже в канаву. Дамарис стала звать на помощь. При первом ее крике Квентин перестал ее тащить и встревожено прислушался. С минуту ничего не было слышно, а затем как бы в ответ раздался отдаленный раскат грома. Квентин задохнулся от ужаса, отпустил ее, даже постарался отпихнуть, и попытался зарыться глубже в папоротники.
— Я знал, знал, — тихо простонал он. — О господи! О господи! Убирайся, идиотка! Ты его накликала.
Еще некоторое время Дамарис слышала тихое злобное бормотание, а потом уже не слышала ничего. Только шевелящиеся ветки указывали путь Квентина по канаве. Дамарис, клокоча от злости, выбралась из канавы, забралась на мостик, схватила трость и обернулась.
Никто ее не преследовал. Квентин исчез. Попадись ей сейчас кто, пришибла бы на месте! Все безразличие, пренебрежение, невнимание, испытанные или кажущиеся, причиняли ей почти физическую боль. Отец, Энтони — разорвать бы их всех в клочки! О этот мир безумцев! На глаза ей попались листы блокнота, которые она обронила перед визитом в канаву. Она наклонилась, чтобы поднять их, и вдруг ощутила, как земля под ней слегка покачивается, поднимается и опускается. Черт! Это что же, у нее обморок что ли был? Закрыв глаза, она присела на ступеньку мостика, но странная зыбь раскачивала и его. Через все ее существо словно прокатились несколько невысоких волн, а потом все кончилось. Она открыла глаза, медленно встала и облокотилась о перила, чтобы окончательно прийти в себя. Далеко в небе мелькнула крылатая тень, — какая-то птица, должно быть, очень большая, — мельком подумала она. Но птица то ли улетела, то ли Дамарис просто потеряла ее из виду. Глубоко вздохнув раз-другой, она постаралась привести одежду в порядок и, перейдя дорогу, по другой тропинке направилась обратно в город, где остаток дня изо всех сил пыталась сосредоточиться на работе.
Ночь не принесла ей покоя. Виной тому был не столько отдаленный гром, время от времени перекатывавшийся где-то у горизонта, сколько внутреннее беспокойство. Уединение, в котором она более или менее удачно пыталась жить, было устроено так, что она ничего не знала о его устройстве. Дамарис привыкла к мысли, что окружающие несправедливы к ней. Иногда так оно, наверное, и было, в остальных случаях ее мнение просто оставалось незамеченным. Поступков, настоящих поступков в ее жизни было очень мало. Поэтому каждый из них оставлял заметный след. Вот и теперь она ворочалась в постели, засыпала и просыпалась, мысли разбегались и путались, перед глазами то и дело вставало смятенное лицо в папоротниках. Человек что-то говорил, Дамарис даже узнавала некоторые фразы, и все они оказывались отголосками долгих споров ранних схоластов об универсалиях: пара фраз из Августина, постулат Порфирия… но произносил их почему-то Квентин Сэбот. Особенно четко прозвенела у нее в ушах, как обычно происходит в таких случаях, пара строк одного из гимнов Абеляра: Est in re veritas jam non in schemate… Ее затуманенный разум тут же выдал перевод (надо заметить, неправильный): Истина всегда в предмете, никогда в размышлении.
Квентин продолжал смотреть на нее и повторять эти строки до тех пор, пока она не заплакала от усталости и страданий.
Да, она страдала, но она еще и боялась. Она не… нет, конечно, она не была подругой Энтони, но Квентин-то — друг Энтони. И если в ее отношениях с Энтони и правда что-то было, наверное, ей стоило бы проявить такое же внимание к его желаниям, какое наверняка проявил бы и он. Ее ведь не просили о большем, никто не ждал, что предложенная возможность любви вызовет в ней сильное и благородное чувство… Она попыталась — знала, что попыталась, — но попытка была вялой и потерпела неудачу. Теперь, в полусне, Дамарис находила оправдания, причины, даже извинялась перед кем-то, но пока она спорила сама с собой, перед ней опять появлялось это расстроенное лицо и слышались те же слова: Истина всегда в предмете, никогда в… Est in re veritas!