Пока он смотрел, ему припоминалось множество деталей их общего прошлого. В этом кресле Квентин любил сидеть зимними вечерами, пока Энтони мерил комнату шагами, произнося нескончаемый монолог о Дамарис; в том углу он сидел, зарывшись в книги, когда они обсуждали, какую «рифму из Еврипида» мог иметь в виду Браунинг. У Квентина была отчаянная страсть находить невероятные соответствия. Вот окно, у которого они однажды вечером говорили о видах власти и допустимых пределах подчинения ей. В это кресло они однажды перед всеобщими выборами усадили беспокойного избирательного агента и забросали его вопросами и изречениями о природе Государства и о том, как согласуется диктатура с английским политическим гением. За этим столом они однажды чуть не поссорились, у камина читали новое иллюстрированное издание «Макбета», присланное Энтони на отзыв. Легкие и забавные, горькие и отрадные, разные мгновения дружбы приходили ему на память, каждое из них несло в себе намек на значимость, которую таинственно хранят подобные мгновения, — намек, который определенно требует принять его как истину или отвергнуть как иллюзию. Энтони давно определился с выбором; он привык ценить эти бренные мгновения. Недолговечность не умаляла их важности; и хотя любая дружба может распасться, никакое последующее соперничество и никакие разногласия не лишат внутренней истины того, что происходило в эти мгновения.
Теперь он верил им больше, чем когда-либо. Он снова принял их, зная по опыту, как это непросто. Настрой способен сбить что угодно: эготизм, серьезность, беспечность, самомнение, даже чрезмерная сосредоточенность. Теперь одна из основ бытия начала внутри него свой труд Озарения. Он чувствовал, как некая сила несет его и Квентина сквозь время. А может, это и было само Время, «совершенное и одновременное обладание непреходящей жизнью». Фраза, вспомнил он, принадлежала святому Фоме; наверное, Дамарис когда-то цитировала его.
Он сидел, переходя от воспоминаний к раздумьям, от раздумий к смирению, от смирения ко сну наяву. В легком дремотном оцепенении он поднялся на мощных крыльях над духовной бездной и постепенно выделил и дал укрепиться нити, связующей их судьбы. Комната хранила душевный отпечаток Квентина. Энтони достаточно было отказаться от своих собственных стремлений и предоставить возможность действовать Любви, жившей в нем. Да, Квентин определенно был здесь, в комнате, стоял, по привычке опираясь на подоконник. Энтони осторожно поднялся и тоже подошел к окну. Теперь он смотрел из мира внутреннего на мир внешний.
Мир представился ему средоточием силы. Как твердо укоренились в земле дома! С какой решительностью лежал друг на друге каждый ряд кирпичей! Шпили, башни и трубы устремлялись в небо тонкими энергетическими контурами. Деревья копили силу и отдавали ее. Солнечный свет представлялся сплошным потоком силы. Шум, доносившийся с улицы, воспевал силу. Материя направлялась и вдохновлялась этим первостепенным качеством, а в небесном просторе, в лазурной красоте гуляли волны скрытой энергии.
Уличные звуки казались Энтони хоровым гимном, звучавшим почти как приглушенный и гармоничный львиный рев. Звуки объединялись тонкой мелодической структурой, она же облагораживала явившуюся ему силу в ее сложном существовании. Ни одно качество не могло существовать без другого: тонкие контуры шпилей были знаком этой гармонии. Какой разум, какое искусство, какое мастерство соединились, чтобы возвести их! Даже трубы — всего лишь обрамление отверстий для излишков огня, — имели свое звучание в этой партитуре. Все это сделал человек! Он открыл огонь, он создал трубы! И он, Энтони, стоявший здесь, был тончайшим творением, нервами, сухожилиями, костями, мускулами, кожей и плотью, сердцем и тысячей органов и сосудов. Они были его силой, упорядоченной в соответствии со сложнейшим замыслом. Сам мир был сплетением тончайшей жизни, существующей лишь благодаря двум великим Принципам — и звездам над миром.