— Мам, я не знала, что Мейс придет сегодня в наше кафе, — начала Никки, переводя напряженный взгляд на Саманту, которая с интересом и задумчивостью оглядывала девушку. — О чем вы говорили?
— О том, с каким мужчиной живет моя дочь, — решительно заявила она, отставляя чашку и подаваясь вперед. — Ты хоть понимаешь, кто он?
— Я-то прекрасно понимаю, — пробормотала Никки, с ужасом осознавая, что вечер сегодня закончится очень плохо, вопрос только насколько. — Но это мой выбор, и ты это знаешь. Так что давай не будем омрачать этот день пустыми спорами. Я уже взрослая женщина.
Единственная мысль билась в голове словно раненая птица: о чем они говорили с Мейсом, и что теперь о нем знает мама???
— Ты не была ею и вряд ли станешь, — отрезала Саманта, постучав ухоженными пальцами по столику. — Когда ты собиралась нас познакомить с этим твоим Мейсоном? На моих похоронах? Или на свадьбе Тима? Почему единственное, что я о нем знала, это то, что он приехал из Йемена, и у него совершенно не арабское имя? Что еще ты от меня скрываешь?
Никки сделала долгий вдох и на несколько мгновений прикрыла глаза. Как бы сильно ей сейчас ни хотелось молча встать и уйти прочь, не опускаясь до оправданий и объяснений, почему она полюбила и связала свою жизнь с марсианином, у нее не было на это никакого шанса. Потому что они обе отлично понимали, в чем Никки по самую макушку зависела от своей матери, и что не позволяло ей по-настоящему владеть своей судьбой.
— Мама! — наконец, твердо произнесла девушка. — Когда же ты дашь мне свободно вздохнуть? Сколько еще мне придется доказывать тебе, что я достойна Тима? Когда ты перестанешь меня изводить?
Саманта усмехнулась и, поправив идеально уложенные волосы, демонстративно раскрыла меню, пробегая глазами по необычным названиям блюд.
— Тогда, когда я пойму, по какой причине Вероника Эванс начала встречаться с весьма состоятельным шейхом эмиратов, который в силу каких-то политических гонений был вынужден скрываться в Йемене и в итоге инкогнито иммигрировать в Штаты. Ты хоть понимаешь, что ты ему не пара? Наиграется с тобой и бросит! И заведение это отберет! И останешься ты ни с чем! Вот уж тогда точно Тим будет тобой гордиться! Нет, конечно, хорошо, если этот Мейсон все же останется с тобой. Лично на меня он произвел неплохое впечатление. Такой сдержанный, самоуверенный, властный. Самое то для тебя! С таким, как он, ты точно образумишься. Он мне заявил, что у вас все серьезно, и вы собираетесь пожениться по законам его королевской династии. Дочь, ты планируешь принять ислам? Учти, это очень серьезный шаг!
Мама еще долго что-то говорила, но Никки практически зависла, едва поспевая за смыслом произносимых ею слов, которые сыпались на нее абсолютно дикой историей. Шейх? Свадьба? Ислам? И все это ей рассказал Мейс???
Руки невольно схватились за телефон, и она поспешно набрала сообщение.
Никки: «Мейс, зачем ты наплел моей маме, что ты шейх???»
Ответ пришел практически сразу.
Мейс: «А ты предпочитала познакомить ее с убийцей и предателем с Марса? Теперь она перестанет тебя донимать. Ее впечатлило».
Никки: «Блин, ну ты и хитрец! Спасибо за спектакль! Она и правда вроде тобой прониклась».
Мейс: «Жду я-азизи после в кабинете. Шейх не откажется от гахвы и благодарности на письменном столе. Лишнее я убрал».
***
Деревня в 20 км от Саады, мухафаза Саада, Йемен, два года назад
Настойчивый стук в дверь разорвал привычную вечернюю тишину деревни. Мейс настороженно поднял голову от деревянного стола, на котором при свете медленно оплавляющейся дрожащей свечи планомерно чистил клинок своей червленой джамбии. Кого еще принесло в такой час? Деревенские жители крайне редко обращались к нему на улице, а уж тем более не совались домой, прекрасно зная о его замкнутом характере и сосредоточенном на работе образе жизни. И абсолютном нежелании с кем-либо заводить пустую болтовню. И так тошно.
В последние месяцы Мейс все больше времени посвящал расширению своей отары, от которой капля за каплей умудрялся наскрести денег на бегство. В его грубом холщовом мешке, спрятанном в подполе, уже хранилась небольшая сумма. Еще поднапрячься, еще поголодать — не так уж много ему нужно для жизни, — и у него появится шанс убраться из этих краев, где его так легко могли отыскать враги. Те, которые его сюда выбросили умирать.
Да, он давно лишился своих антенн и больше не слышал и не ощущал окружающего мира. Все, что осталось от марсианского органа чувств, это постоянная гулкая боль, которая начала утихать лишь в последние месяцы. А вот внутреннее чутье просто выло от напряжения: пока он здесь, он в опасности. Его это удивляло и нервировало. Какая, по сути, разница, сколько еще ему осталось существовать в этом бренном теле? Чем меньше, тем лучше! Но подсознание против его воли просчитывало пути отступления, выискивало лишний шанс заработать, гнало его прочь. Чтобы зачем-то жить дальше.
Единственной, кто часто переступал порог этого простого глинобитного домика на окраине деревни, была Дженни. Та самая, которая не побоялась ни его дикой для землян внешности, ни черного прошлого, о котором он не издавал ни звука, ни отвратительного характера. Та, которая еще год назад впервые притащила его сюда, с трудом стоящего на ногах после пулевого ранения и непродолжительного лечения в полевом госпитале, и перевернула все его представления о самом себе. В их первую ночь Мейс едва ли понимал, что она творила с ним своим невероятным гладким и гибким телом, на которое его плоть реагировала выжигающим все пожаром. И то, что произошло накануне за занавеской, оказалось лишь дразнящей прелюдией к настоящим, долгим, ненасытным совокуплениям, которые раз за разом становились все более активными, жадными, изматывающими до заходящегося сердца, почти болезненными от желания ощутить всю остроту удовольствия до конца, до последней существующей грани.
И, несмотря на то, что вопрос он задал в первое же утро, когда Дженни лениво проснулась на его плече и заявила, что ей пора на смену в госпиталь, Мейсу понадобилось много дней, чтобы принять совершенно новую для себя информацию. Для землян он не был неправильным. То физическое влечение, которое впервые пробудилось в нем еще в самой юности и которого у расы марсиан не могло и не должно возникать, на этой планете являлось абсолютно естественным и нормальным. Земляне называли это сексом и, черт подери, занимались им просто ради удовольствия! И Дженни невероятно любила этот самый секс, приходя к нему каждую ночь, когда ей удавалось стащить у главного полевого врача ключи от старого потрепанного джипа и доехать из Саады до деревни.
Мейс потерял счет тем бессонным ночам, когда он едва дожидался звука мотора и затаскивал Дженни в приоткрытую дверь, зажимая ее у стены прямо там же, у входа и не давая ей произнести ни слова грубыми и неуклюжими поцелуями, хотя она так любила без умолку болтать на родном английском, чем невероятно его злила. Он учился не сатанеть каждый раз, когда слишком торопился и вызывал у нее снисходительный смешок. Учился прислушиваться к своему телу и не идти у него на поводу, ибо чем дольше он оттягивал свою разрядку и чем больше несдержанных женских стонов вливалось в его уши, тем сильнее его накрывало в конце. Он учился никуда не спешить и постигать вместе с Дженни то, что было для него до сих пор запретно, но так необходимо. И, когда спустя несколько месяцев девушка на утро не смогла вспомнить своего имени и была в состоянии лишь блаженно улыбаться, Мейс впервые за все эти годы не пожалел о том, что до сих пор жив.