И еще одна причина, самая важная, из-за которой он до сих пор тормозил свои страхи где-то глубоко в подсознании, не давал им воли, хотя и подозревал о них. Иешуа прежде никогда не говорил: «Я смогу все!»
— Тебе холодно? — спросил Иешуа.
— С чего ты взял? — попытался удивиться Петр.
— У тебя дрожат руки.
Петр глянул: пальцы тряслись, как в тике. Господи, что ж ты со мной делаешь?.. Или это знак, что мне пора на свалку? Давай не будем спешить, Господи, дай мне еще один шанс…
— Перенервничал. Устал.
— Зачем ты поставил блок? Не хочешь разговаривать?
— Что для тебя мой блок?
— Знаешь, я опять не могу его пробить. Пробовал — не выходит.
— Значит, и я стал уметь чуть больше, чем прежде, — через силу усмехнулся Петр. — Спасибо за информацию, я о ней не знал. Но поверь: блок — это не нарочно. Задавай вопросы.
Он еще успеет подумать о том, как ему поступить. Но одно — несомненно: Иешуа не умрет. Один носитель матрицы в первом веке — это только набор чудес, не больше. Башне знаний еще строиться и строиться, чтобы толково оценить эти чудеса и пошатнуться от них.
А если матрица — это и вправду очередная проверка Богом своих низких подданных, то кто ее пройдет? Дэнис, уничтоживший первопричину, или Петр, сохранивший эту первопричину и тем самым спасший жизнь всего лишь одного человека? И как Бог даст понять, кто прав? Способы у него все те же: болезни, природные катаклизмы, войны… И все же один — может быть, самый главный! способ Петр не назвал: возможность человека — персонально! — положить очередной кирпичик в вышеназванную башню, такой кирпичик, который способен ее разрушить… Сейчас — тот самый случай.
— Ты не ответил на мой вопрос, как будто исчез куда-то, — сказал Иешуа. Ты можешь мне помочь объяснить словами мои поступки?
Петр по-прежнему молчал. На сей раз — думал, что ответить. Руки больше не тряслись.
— А зачем? — спросил он вовсе не Иешуа — себя самого. — Зачем объяснять? Ты же сам сказал: притча — это не урок истории, но урок философии. Вспомни притчу из книги Брейшит о Вавилонской башне. «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли». А что, если башня — это и есть башня знаний, а Вавилон не знакомый нам город, а вся земля. И притча эта, ты прав, — не урок истории, а именно философский урок: мол, стройте башню, кладите в нее камни малые и большие, вздымайте стены до неба, надейтесь, что ваше имя останется в веках. Но придет время — и один камень окажется сверх меры, и тогда Господь будет вправе вмешаться и разрушить построенное.
— Почему?
— Ты меня спрашиваешь? Хорошо, слушай. Потому что каждый новый камень в башню знаний — это еще один шаг в длинной череде поступков человека, противоречащих десяти заповедям. Ибо кладущий камень не осознает последствий своего труда, не может предвидеть их — вот грех его. Позволю себе еще одно обращение к Книге Закона: «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен его оставить человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем».
— Кифа, у меня складывается впечатление, что Господь в твое время дал вам некий знак. Указание на лишний камень. Так?
— Так или нет — откуда знать мне. Может быть, и дал, только его, как и положено, никто не заметил… Я на самом деле о другом. Зачем объяснять дар Божий? Зачем объяснять, как поет птица? Мы знаем, как она поет. Мы придумали всякие синтезаторы звуков и легко можем искусственно воссоздать-пение любой птицы. И что же — нам не нужны птицы? Нужны, куда мы без их пения… Наши корабли и подводные лодки плавают как рыбы. Но разве они заменили нам рыб? Наши летательные аппараты намного опередили тех же птиц. Но они — сами по себе, а птицы — сами по себе… У меня на родине есть старая сказка про курицу, которая несла золотые яйца. Так вот, зачем убивать ее и смотреть, откуда они берутся? Не будет ни курицы, ни яиц… Или еще одна притча — про насекомое сороконожку, которой задали вопрос: с какой ноги она начинает движение…
— По твоей логике, — засмеялся Иешуа, — эта сороконожка должна задуматься и разучиться ходить.
— Именно так.
— Но я же не прошу тебя достать меч и разрезать мне голову, чтобы понять: что там происходит, как я несу свои золотые яйца. Я только хочу услышать ответ: знает ли ваше время объяснение моим поступкам. Пусть я останусь лучше и выше всех ваших знаний, как нтица — лучше этих… как ты назвал… синтезаторов. Они же не мешают птицам петь.
— Ответ тебе нужен? Нет ответа! Извини, Иешуа. Не настолько высоко возведена башня за две тысячи лет, чтобы объяснить тебя… Вот ведь загадка: ты стал легендой, мифом, тебе приписаны возможности, сегодня, в наше с тобой общее время, доступные лишь самому Богу. Ты назван сыном Божьим, а кто усомнится, что сын не наследовал все умение Отца!
— Я не сын Божий. Откуда эта чушь?
— От учеников твоих. Или, как ты любишь множить цепочку, от учеников учеников твоих.
— Мне — тридцать три. Ученики мои — чуть старше или моложе меня. Ты сказал, что две книги обо мне напишут Левий и Йоха-нан. Они оба прекрасно знают, кто я и откуда родом. Особенно — Йоханан. Зачем им врать?.. И даже если эти тексты создадут их ученики, то сделают это с их слов. Левий и Йоханан смогут проверить написанное… Да и я пока не собираюсь умирать, хватит с меня одного раза. Знаешь, мне не понравилось сказанное тобой.
— Во-первых, не только Левий и Йоханан напишут о тебе. Еще будут Лука и Марк, — я говорил, а их мы пока не узнали. И это только те четыре текста, которые официальная Церковь признает каноническими, то есть единственно верными. А много столетий спустя ученые разыщут новые тексты о тебе, будто бы написанные мною, Фомой, Яаковом — о рождении матери Марии, самой Марией и еще каким-то Филиппом… Я не знаю, наш ли это Фома, но именно в его тексте есть твоя любимая фраза о повсеместности Бога — о срезанной ветке и поднятом камне. Но уже там смещены акценты: не Бог везде, а ты сам — везде… И откуда Фома узнает о твоем детстве, в котором, насколько знаю я, не было места никаким чудесам? И почему вдруг Яаков оставит потомкам рассказ о рождении Марии, и Йосеф, отец твой, будет в нем старым и многодетным? Да везде, в каждом евангелии — будь оно каноническим или апокрифическим, не признанным Церковью, — полно вымысла, чтоб не сказать — вранья…
— И в твоем тоже?
— Да не мое оно! Ничего я не писал и писать не собираюсь… Когда я жил себе в своем мире, работал, мотался по времени, я даже не задумывался особо, существовал ты на самом деле или нет? Ну неинтересно мне это было, понимаешь, неинтересно! А потом возникло это задание, я познакомился с двенадцатилетним мальчишкой, по имени Иешуа, и еще с другим мальчишкой — Йохананом, я вырос вместе с вами, как это ни странно звучит. Я лично сделал многое, чтобы опровергнуть евангелические тексты. Например, оставил жить Йоханана, превратил двух человек в одного — Йоханана Кумранского в Йоханана Богослова. Я, как ты знаешь, организовал твое распятие, потому что никто тебя распинать не собирался, жил бы ты себе в своей Галили, и не родилось бы христианство на земле. А ведь я его не придумал, распятие. Я прочитал о нем в евангелиях. Там постфактум — Йоханан Кумранский уже называется Крестителем, а то, что он-делал на Ярдене, — Крещением, хотя до креста тебе еще предстояло идти и идти… И я понял тогда: распятие необходимо, чтобы твоя Вера ушла в большой мир. Это, кстати, я понял только благодаря своим знаниям…
— Вот видишь, и они пригодились… — Иешуа помолчал, словно боясь задать следующий вопрос. Но задал. И он оказался точным и болезненным: — А вам с вашими великими знаниями не страшно вмешиваться в жизнь — в ту, которая есть на самом деле? Вы ломаете одни судьбы и строите другие только затем, чтобы все совпало с вашими знаниями об истории. Этично ли это, а, Кифа?
У Петра никогда не возникал вопрос об этичности его работы. Она была не просто этична, но необходима, ибо, исправляя прошлое, она сохраняла будущее. Поэтому он и ответил, не думая, с ходу, как всегда умел:
— Человек из моей службы встретил в Галили тебя — плотника. Женатого. Родившего детей…
— На ком я был женат? — перебил Иешуа.