К сожалению, народ возле дома уже толпился, немного пока его было, но кто узнал, тот пришел. Охрана пыталась гнать людей, колотила ближайших, палки в ход пускала, но люди терпели. Отходили, прятались в улицах, снова возникали, держась в отдалении от входа. Появление учеников подтвердило слухи об арестованном Машиахе. К ним бросились, начали задавать вопросы, но тут уж Фаддей, Яаков, Андрей, Фома — да никто в стороне не остался! — организовали свою охрану, особенно — для матери, по-прежнему находящейся в маловменяемом состоянии. В отличие от охранников Кайафы, ученики никого не били, просто стали кольцом, оттесняя любопытствующих, коротко отвечали: сами ничего не ведаем; надеемся на лучшее; забрали его ночью; нет, ничем помочь не смогли…
В десять пятьдесят шесть, как обычно отметил Петр, открылись воротца в сад, и оттуда вывалилась немалая толпа вооруженных стражников Храма, в центре которой, почти невидный за мощными фигурами вооруженных мечами воинов-левитов, к тому же надевших на головы римские легкие шлемы с шишаками, шел Иешуа. Позади, тоже окруженные стражей, двигались Кайафа и его помощники. Петр отметил, что помощников стало побольше: всего — человек семь. Это тоже были коэны третьей — а может, и четвертой, Петр точно не знал — стражи. Вся процессия важно проследовала параллельно стене дворца Ирода к стене Верхнего города, спустилась к Терапийону и, не без труда продираясь сквозь толпы народа, заполнивших основную улицу — или все-таки дорогу! — столицы, направилась к крепости Антония. Ученикам и братьям Иешуа, тесно окружавшим своих женщин, пока удавалось не отставать.
Возникал вопрос. Арестованных трое: Иешуа и двое зилотов, пока сидящих в крепости Антония. По евангельской истории распяли тоже троих. Варавва — по той же истории — помилован. Где еще один?
Похоже было, что намечалась еще одна «боковая версия»…
Петр с удивлением отметил, что еще вчера восторженная толпа, впадавшая в экстаз при виде Машиаха, сегодня держалась настороженно, молчаливо. Были выкрики:
— Куда вы его ведете?
— Отпустите Машиаха!
— Машиах, мы здесь, мы верим тебе!
Но не было общего, всегда мощного экстаза. Все понимали: случилось что-то из ряда вон выходящее, из привычного людям ряда, что-то надломилось в машине, запущенной в Галилее и безостановочно мчащейся вперед. Машиах, посланник Господа на земле, Царь Иудейский и Израильский, взят под стражу, как обыкновенный смертный… Возможны два варианта. Или святые люди, коэны, как ни крути, а тоже где-то рядом с Богом обитающие, ошиблись, или Машиах — не Машиах… Ведь куда его ведут? Ясно: в крепость, к префекту римскому. Значит, коэны сочли, что Машиах в чем-то виновен перед ними. Не перед Богом же, он Богом избран. Пусть префект поправит кознов… Но вот почему Бог уже не поправил?
Знакомая до боли картинка, с горечью думал Петр. Вся история человечества полна подобных картинок, где вчерашние апологеты легко становятся сегодняшними сомневающимися и завтрашними ненавистниками. Еще одна не здесь придуманная поговорка: от любви до ненависти — один шаг. Очень верно! Особенно если это касается не одного человека, не близкого-родного, а сотен, тысяч, миллионов. Если это касается толпы! Нет ничего страшнее толпы. Бессмысленно обольщаться, когда она кричит тебе хвалу, но столь же бессмысленно расстраиваться, когда хвала становится хулой. Есть ли среди этих — молчащих и настороженно выжидающих! — те, кто пришел нынче по мысленному или, если хотите, сердечному, душевному, но все равно телепатическому зову Иешуа в Иер-шалаим? Есть, наверно… Что ж они-то выжидают? Или зов стих? Или для Иешуа зрелище молчащей толпы стало нежданным и огорчительным сюрпризом? Вот уж вряд ли!.. Хотя… Он же верил, что разрушит Храм, искренне верил. А не смог, и разочарование лишь Петр сумел умалить, ошеломив Иешуа фантастической для него и в то же время легко принятой им информацией… А кто умалит его разочарование сейчас? Вряд ли Варавва, который сам небось злорадствует: что же ты, Машиах, не поддержал меня, слабаком оказался?..
Как там в старых стихах давно покойного русского поэта: «Где ж твоих приспешников орава в смертный твой, в последний час земной? И смеется над тобой Варавва…» Вспомнил эти строки и неожиданно закончил цитату с личной, адресуемой вполне конкретному человеку, угрозой: «…он бы посмеялся надо мной!»
И осек себя: да в чем он-то виноват, хитрый и сильный придорожный бандюган, знающий только сиюминутную выгоду? Ни в чем не виноват. Живым пророкам верят только до той поры, пока они на коне. А как под конем, так уж и не пророки. Лучше бы умер, как говорится. Другой покойный поэт — что ж это Петра в такой час на поэзию повело! — сказал как-то: «Умереть тоже надо уметь…» Выше смерти Иешуа не было в Истории смертей! Все, кто сейчас усомнился и замолчал, а через час-другой начнет кидать камни и хулить Машиаха грязными словами, завтра или послезавтра задумаются. Точнее, не они — может быть, их дети, которые придут в христианство. А еще точнее — те, кто не знал единого Бога и сможет обрести его, узнав в чем-то верную, правдивую, в чем-то искаженную, в чем-то просто лживую, сочиненную ради спасения идеи Веры абсолютно — вот ведь парадокс! — искренними людьми историю о жившем во имя Веры, принявшем смерть во имя ее, воскресшем и вознесшемся к Богу простым человеком из неизвестно где находящейся Галилеи, которого нарекут сыном Божьим.
Это будет неправдой: он — сын обыкновенного плотника, и мать родила его в привычных женских муках от доброго и верного мужа. Но кого эта «боковая версия» интересует две с лишним тысячи лет?..
Странно, что в самом Израиле христианство останется чужим и чуждым. Иудеи, начавшие путь именно иудаизма под лидерством ученого мужа Йоханаца Бен Заккая после окончания Иудейской войны в приморском местечке Явна, даже не станут впоследствии гордиться тем фактом, что их Великая Религия, не имевшая до того конкретного названия, а бывшая просто Религией, родила две другие, тоже великие — христианство и мусульманство, положив обеим в основу свой Закон, свою Тору, названную христианами Ветхим Заветом. Заметьте: Заветом. То же слово, что звучало как в диалоге Бога и Авраама, так и в диалоге Бога с Моисеем. А смерть и вознесение Христа положили начало Завету новому. Или по канону: Новому Завету. И приняли его — Новый! — люди вне пределов земли Израильской, но во всем почти остальном мире. Почему так? Да просто таковы загадки того, что зовется харизмой личности.
В переводе с греческого «харизма» — благодать, божественная сила, данная Богом человеку для очищения от грехов и спасения души. Да и современное Петру определение харизмы как качество человека, одаренного сверхъестественными способностями, другим людям недоступными, ненамного опровергает греческий оригинал. И то и другое — о Иешуа. И необходимые составляющие харизмати-ческой личности Иешуа присущи полностью. И первое, едва ли не самое главное, чуждость для своих. Вспомнилось сказанное в Евангелии: «Не бывает принят пророк в отечестве своем…» И далее — потерянное в каноне, но возникшее в апокрифе продолжение мысли и ее объяснение: «…да и врач не лечит, знающих его». Это истиняйе слова Иешуа, Петр лично слышал их!.. Поэтому — во всем мире, но не в Израиле. Логично: как можно верить врачу, жизнь которого течет у тебя на виду…
Но вот и крепость.
Хорошо, что сумели не отстать, сумели оказаться у кромки каменной площадки, на которой — ближе к открытым воротам — Стояла деревянная, резная, с витой спинкой, крытая пурпуром кушетка, не замеченная Петром-Доментиусом в часы своего визита к Пилату. Видимо, это и была так называемая «селла» — «кресло правосудия». На кушетке вальяжно возлежал пятый прокуратор Иудеи и Самарии всадник Понтий Пилат. Он же — префект. Он же — гегемон.
Петр верно догадался. Со стороны рвов площадку держали пешие воины, обнажившие мечи. Им даже не приходилось сдерживать толпу: первый ряд ее стоял по крайней мере в метровом отдалении от заточенных лезвий. Позади Пилата, в открытых воротах крепости, маячили всадники в блестящих на солнце кирасах и шлемах, украшенных длинными красными и черными перьями. По три пера на шлем. Сам Пилат на сей раз был одет куда как достойно. Вышитая золотом белая туника, длинная, ниже колен. Золотые сандалии. Легкая кожаная лорика без рукавов, украшенная на груди рисунками листьев и животных и опоясанная гибким бронзовым поясом. И никакого головного убора; тот же короткий ежик жестких волос.