— Учусь, — ответил Пилату Иешуа.
Пилат подошел к нему, положил ему руки на плечи, приблизил лицо к лицу и что-то прошептал на ухо. Иешуа улыбнулся, это было видно, и, что-то шепнув в ответ, отрицательно покачал головой. Странно, но Петр не услышал ни вопроса, ни ответа. Он взглянул на Иоанна, стоящего обок, и тот тоже недоуменно разве руками. Блок у Пилата? Или Иешуа заблокировал обоих? Но зачем? И от кого?..
Пилат легонько оттолкнул Иешуа и повернулся к ожидающим вердикта коэнам.
— Мое мнение таково, — заявил он громогласно. — Вы ошиблись. Нацеретянин невиновен. То, в чем вы его обвиняете, — чушь и хреновина. Но я не стану опровергать ваши дурацкие выводы: в конце концов, какое мне дело до того, кого вы хотите или не хотите казнить? Но вот ведь какая штука, коэны: мне симпатичен этот человек. Он умен и остроумен, а его ответы на прямые вопросы мне нравятся. У вас праздник, верно?.. Вот я и решил — в порядке исключения, конечно, только по причине хорошей погоды и добрых видов на урожай — ввести разок для себя право праздничного помилования. Я милую нацеретянина, отпустите его с миром, а этих двоих ублюдков — распять. Они пошли против Рима… — И элегантно улегся обратно на роскошное свое «кресло правосудия».
Вот вам ответ на сомнения Клэр! Прокуратор сочинил — или нечаянно предвидел его, как будет угодно! — закон, который появится в Риме только через три с половиной столетия; об амнистировании в дни празднования христианской Пасхи заключенных, сначала только не бунтовавших против Императора, а чуть позже — и вообще всех.
И христиан еще нет, и Пасха их еще не придумана, а Пилат уже рискует миловать.
Пока все текло по задуманному и договоренному плану, считал Петр. Тем более — суд идет на латыни. Народ безмолвствует, просто ничего не понимая.
Кайафа рискнул подойти ближе к «селле».
— Прости за прямоту, гегемон, но ты не прав. — Смелым он был все же человеком, осторожным, нерешительным, но — не трусом. Если уж он в чем-то себя убедил, отличник, — не свернешь его даже на ходу сочиненным новым римским правом. Пусть даже «в порядке исключения». — Я признаю твою власть. Но давай спросим народ. В Римском праве есть формула: «глас народа — глас Божий».
— И не подумаю, — ухмыльнулся Пилат. — Ты меня Римским правом не дави. Это не ваша Тора, я его читал и знаю. Там есть и другая формула; «пустой глас народа да не будет услышан». Да и молчит твой народ, как будто языки всем повырывали… Все, Кайафа, проехали.
— Хорошо, ты не видишь его вины в подстрекательстве людей к бунту против нашей Религии. — Кайафа не сдавался, продолжал настаивать, отрабатывал заданное. — Но он же тебе прямо сказал, что его Бог рано или поздно придет в Рим. А что это, если не прямой вызов имперской религии и имперскому правопорядку? Еще раз прости меня, гегемон, но я вынужден буду написать Цезарю Тиберию петицию о том, что ты, не таясь, в открытую поощряешь бунтовщиков против правления Рима даже не в провинции — в самом Риме.
Пилат резко поднялся, шагнул к Кайафе:
— Ты угрожаешь мне, коэн-гадол? Тебе надоело твое место? Кому поверит Цезарь — мне или тебе?
— Я не угрожаю тебе, гегемон. Я просто уважаю наши законы и наши обычаи. И прошу тебя уважать их. Как уважил их Цезарь, когда ты хотел водрузить в Храме свои знамена… Будь справедлив и логичен, гегемон: лучше одному — пусть, по-твоему, и невинному — умереть за многих, чем всему народу пострадать из-за одного. А уж если тебе и захотелось кого-то помиловать, помилуй Варавву.
Все-таки он вел себя достойно и довольно бесстрашно, считал Петр, несмотря на разнузданное хамство прокуратора. Забавно, что они оба толково делали одно и то же дело. Правда, с разных позиций.
— Ну уж вот тебе в одно место, а не Варавва! — рявкнул Пилат, ударив ребром правой ладони по внутренней стороне левого локтя и задрав руку со сжатым кулаком под нос первосвященнику. Исторический, оказывается, жест…
Прошел быстро по площадке ото рва до рва, заложив руки за спину, вернулся, снова пошел. Думал. Или хорошо делал вид, что думал. Остановился. Крикнул куда-то в ворота:
— Воды мне!
Священники застыли, не понимая, что сейчас произойдет.
— Двое солдат, словно только и ожидали приказа, возникли из ворот. Один нес глиняный кувшин с водой, а второй — бронзовую чашу, явно финикийского или египетского изготовления, которую украшала тоже бронзовая коровья голова. Можно было улыбнуться над странной фантазией художника, сделавшего этот сосуд, но не оценить гениальное остроумие Пилата Петр не мог. Он не только отыскал в Торе ну пусть не в Торе, пусть в «Септуагинте», в толковом греческом переводе Ветхого Завета, — стихи об омовении рук, но и отметил, что оное омовение обязано происходить «над головою телицы». Петр-Доментиус в разговоре с другом Понтиём опустил эти слова, поскольку телица по тексту должна быть «зарезанной в долине», а где и в какой долине ее взять Пилату. Так ведь выкрутился, разыскал где-то — неужто люди его прошерстили лавки торговцев поделками из бронзы и меди? — дурную миску с головой коровы и сейчас предстанет перед священниками во всей убедительности их Закона.
Хорошо ли слова выучил?..
Солдат поставил бронзовую емкость между прокуратором и первосвященником, Пилат сложил ладони Горсточкой, кивнул второму солдату: мол, поливай. И принялся тщательно тереть руки.
— В твоем Законе сказано. — Не прерывая процесса, обратился к Кайафе: — «И все старейшины города того, ближайшие к убитому, пусть омоют руки свои над головою телицы… И объявят и скажут: „Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели…“» — Стряхнул капли воды на камни, снял с плеча солдатика чистое полотнище, тщательно вытерся. — Я умыл руки, Кайафа. Я чист перед твоим Богом. Так что вся вина за смерть нацеретянина падет на твою голову.
Он отлично выучил слова. Хам хамом, а ума, смекалки и здорового любопытства у него не отнять. Оба — отличные экземпляры: что Кайафа, что Пилат!
Кайафа молчал. Петр чувствовал, что первосвященник потрясен увиденным и услышанным. Потрясен, не верит, не понимает, потому что совсем не ожидал. А народ понял. Зашумел. Кто-то крикнул:
— Он снял с себя вину. Так в Законе…
Петр взглянул на Иешуа: тот смеялся.
Зато Варавве было не до смеха. Как и его подельнику. Никого не пощадил прокуратор, вопреки евангельским утверждениям, а народ безмолвствовал: слова ему никто не давал.
ДЕЙСТВИЕ — 5. ЭПИЗОД — 2
ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан
Римские солдаты, охранявшие осужденных, повели их в крепость. Ворота медленно закрылись: процедура подготовки к распятию, по мнению Пилата, не требовала праздных зрителей. Но толпа не расходилась. Более того, опять вопреки евангельским текстам, да и собственным размышлениям Петра вопреки, никто из собравшихся перед каменным пятачком у входа в крепость Антония не Орал хулы развенчанному Машиаху, не пел, не плясал. Наоборот, люди ощущали себя придавленными случившимся, они не понимали, что произошло, не укладывалось у них в головах признанное ими божественное величие Машиаха, Царя Иудейского, и его поистине загадочное ничегонеделание, словно он сознательно шел на смерть. А если сознательно, если смерть для него есть некая цель, пока непонятная апологетам, но явно ими ощущаемая, то стоит подождать, узнать, увидеть продолжение. Что-то да произойдет! Не может посланник Божий, умеющий лечить умирающих и оживлять умерших, разрушать и строить, даже на ладонях своих или собеседника возводить храм или выращивать странный цветок, не может чудотворец покорно и рабски идти на позорную казнь…
Роптала толпа. Недоумевала. Мучилась. Но никто не расходился. Ждали…
Непрерывно рыдала мать Мария. Даже тезка ее из Магдалы давно осушила слезы и все прижимала плачущую женщину к своей груди, укачивала ее, будто малого ребенка. Ученики молчали, как и все кругом. Для них непонятка началась еще сседера, с ухода Иешуа в Гефсиманский сад, в Гат-Шманим, с какой-то отчужденности его qto всех в праздничный вечер, а потом — с полного непротивления аресту. Сейчас она лишь логично — или нелогично! — продолжилась. Ну, говорил он: ударят тебя по правой щеке — подставь левую. Тоже не очень понятно — зачем подставлять, но уж ладно, поверили на слово, как всегда верили, но всегда-то он объяснял сказанное или сделанное, а сейчас он — за воротами крепости, далеко ото всех, и нет объяснений…