— Это значит, что он останется на тебе.
У Розамунды задрожали губы. Она поглядела на маленького мальчика, который лежал сейчас на полу, широко открыв глаза и засунув в рот палец.
— Не хочу. А вдруг он умрет?
— Тогда иди ты, — сказал Джеймс. — А я останусь с ним. Спускайся, наберешь 9–9–9, вызовешь «скорую», а потом пойдешь в деревню и приведешь маму. Ладно?
— Ладно, — сказала Розамунда и двинулась к выходу, по лицу у нее текли слезы.
Джеймс взял Оливера на руки и бережно положил на кровать. На лице ребенка блестели капельки пота, но пот мог выступить просто оттого, что ему стало жарко. Мирабель слишком сильно его укутала для этого времени года — в шерстяную кофточку поверх свитера и футболки. Он явно хотел пить. Вот почему он твердил ички. Ички значило «водички». Существовала ли хоть малейшая вероятность того, что за год, истекший с тех пор, как он, Джеймс, приготовил datura, яд выветрился? Если по-честному, он в это не верил. Ему припомнилось, что он где-то читал, будто на яд не действует ни жара, ни сухость воздуха и, наверное, время на него не действует тоже.
Глаза у Оливера закрылись, а румянец, игравший на лице, пока он смотрел телевизор, сбежал с пухлых щечек, которые приобрели восковой оттенок. По крайней мере, он вроде бы не испытывал боли, но бисеринки пота все еще блестели на лбу. Джеймс снова спросил себя, почему он был таким дураком, что хранил яд. Час тому назад он уже было почти совсем его выбросил, но нет, не выбросил. Что толку было сейчас рвать на себе волосы — его отец говорил в таких случаях: «Задним умом крепок».
Но Джеймс думал о будущем, не о прошлом. Ему вдруг пришло в голову, что если Оливер умрет, то это он, Джеймс, убьет его, и это, в общем, так же верно, как если бы он выстрелил в него из отцовского дробовика. Пропадет жизнь, пропадет вся его будущность. Потому что он никогда себе этого не сможет простить и навсегда останется сломленным человеком. Ему придется укрыться в какой-нибудь глухомани, учиться в другой школе, а когда он эту школу закончит, устроиться на какую-нибудь бессмысленную работу и влачить жалкое, неполноценное существование, исполненное угрызений совести. Придется забыть навсегда об Оксфорде, о работе в исследовательской лаборатории, о счастье, самореализации, успехе. И ничего он не преувеличивает. Именно так все и будет. А Мирабель?.. Если его жизнь будет разбита вдребезги, то что станется с ней?
Он услышал, как стукнула входная дверь, и на лестнице зазвучали торопливые шаги матери. Он сидел на кровати, глядя на Оливера, а потом медленно обернулся к двери.
— О, Джеймс!
Джеймс ответил, как совершенно сложившийся человек, как ответил бы кто-то втрое его старше:
— Ты не можешь сказать мне ничего такого, чего не сказал бы себе я сам.
Она коснулась его плеча.
— Я знаю, — ответила она. — Я тебя знаю.
Лицо и губы у нее были цвета мела, и в выражении лица читались страх и в такой же мере гнев. Как она смела принести его сюда и бросить на двух детей).
Джеймсу было сейчас не до обид.
— Он… он умирает?
— Он спит, — ответила мать и положила ладонь Джеймса на лоб Оливеру. Лоб был прохладный, пот высох. — По крайней мере, мне так кажется. А может, он в коме.
— Мне конец, если он умрет.
— Джеймс, ну, Джеймс, — она сделала то, чего уже не делала давным-давно: обняла сына за плечи и прижала к себе, хоть он и был на полголовы выше.
— «Скорая» приехала, — сказал Джеймс. — Я слышал звонок.
Двое мужчин подымались по лестнице. Один из них завернул Оливера в одеяло, взял на руки и понес вниз. Розамунда сидела в вестибюле, на коленях у нее лежал Палмерстон, и она тихо роняла слезы прямо в его шерстку. Не хотелось оставлять ее дома одну, но кто-то ведь должен был дождаться прихода дочери миссис Ходжес. Джеймс с матерью сели в «скорую» и поехали с Оливером в больницу.
Они долго сидели в приемной, пока врачи производили какие-то манипуляции с Оливером — наверное, промывали желудок. Потом вышли два доктора — молодой чернокожий и старик белый — и осыпали Джеймса градом вопросов. Какую именно жидкость выпил Оливер? Когда она была изготовлена? Какое количество было в склянке? Ну и кучу других в том же роде. Врачи были не слишком любезны с Джеймсом, и его подмывало отговориться. Ничего ведь не стоило сказать, что он понятия не имеет, что это за жидкость, что он выпаривал дурман, чтобы получить зеленую краску или что-нибудь такое. Но когда разговор зашел о дурмане, он просто не мог соврать. Он должен был сказать горькую правду, должен был сказать, что приготовил яд и знал, что это смертельно опасно.