Веселой обновой весенний миндаль
встречает причастье. Над крашеной лавкой
пищит воробей, рекламируя травку
и синюю даль.
Идет распродажа весеннего снега:
пушистыми хлопьями сыплется с неба
и застит глаза тополиная мгла.
А струи дождя — как тростник из стекла…
Ковры расстелились от дома до школы,
и лужа средь луга — зеркальный осколок,
откуда выносит степенную грусть
на розовых ластах задумчивый гусь.
Пусть ливень по листьям стучит на машинке,
итог подводя лепесткам и тычинкам,
но ночью на грядках горят светляки:
горят подожженные вишни и розы,
камней самоцветных летучая россыпь.
Деревья — как отблески факельных шествий.
И кто бы подумал, что так недалек
тот месяц, когда опечатают жестью
плоды этих буйств, консервируя впрок,
и роща, за яром рыжея по-лисьи,
печаль спеленает в паленые листья.
Время, когда сердце хотело б скакать разутым,
как у девочки, грудь вырастает у дерева,
а нас охватывает страсть писать наши вещи
ласточкиными перьями.
Эти лужи — будто бокалы с чистой водою,
ее взмах крыла или травинка морщинит,
и как синий прилив этот воздух стеклянный,
где лодочка насекомого медленно стынет.
Вода с удовольствием сандальями шлепает,
москиты просеивают молчанье природы,
и воробьи подбирают клювом жемчужину
хорошей погоды.
На зеленых своих костылях,
инвалид с сотворения мира,
странствует он в полях.
С пяти начиная,
Млечный Путь над ним протекает
и кувшинчик его наполняет.
Труженик, своими антеннами
в реках воздуха занят он
рыбной ловлею неизменною.
Нелюдим, зажигает он ночью
в травяном своем доме
пенья скромного огонечек.
Свернувшись живым листком до зари,
он музыку мира хранит,
записанную внутри.
Уснул под утро летний ливень,
прибив к земле листки редиса,
и разморенная капуста
лоснится, словно аббатиса.
В мое окно впорхнула птаха
и мне протенькала про это.
И, как всегда, не обманула
меня пернатая газета.
Твоя любовь что кожа яблок
Твоя любовь что робкое прикосновенье
ребяческой щеки,
что кожа яблок
или с пасхальными орехами корзинка,
что трудные шаги
в той комнате, где умирала мать,
что дом в лесу,
верней — что бодрствующий плач в ночи.
Кролик, мой бедный брат, учитель мой и философ,
ты мне жизнью своей преподал урок смиренья:
ты в одиночестве ищешь золотую россыпь,
что тебе вечное вселенной круговращенье!
Мудрости маленький, скромный и тихий искатель,
листаешь, как книгу, влажно-сладкую капусту,
следишь за маневрами ласточек на параде,
как святой Симеон из зеленой кельи, без грусти.
Попроси бога дать тебе огород небесный,
огород с кристаллической капустой во славе,
фонтан сладкой воды для морды твоей прелестной,
и пусть над водою голубки полет свой правят.
В святости совершенной ты живешь рядом с нами;
коснется тебя святого Франциска вервие
в день твоей смерти. Длинными твоими ушами
детские души будут в небе играть, поверь мне!
В миниатюре — вечер в небе,
зеленый, желтый, темно-красный,
и звезды, сахарные будто,
и тучки, словно из атласа, —
вот яблоко с упругой грудью,
со снежным холодком на ощупь,
с речною сладостью на вкус
и с запахом небесной рощи.
Познания глубокий символ
и вестник с важным сообщеньем
о притяжении полов
иль о законе тяготенья.
Воспоминанием о рае
у нас в руке оно лежит,
и ангел запаха и вкуса
вкруг неба малого летит.
Тропы тянутся к звездам. Тянет ветер промозглый
ледяную молитву над базальтовой книгой.
Млечным паром загона пахнет встречное стадо.
По-совиному жутко плачет рог из низины.
В погребах и чуланах вязнут в узких кувшинах
сливки — белые слитки — словно круглые луны.
Скоро выйдет заря, как босая монашка,
на тропу каравана. И в гранитные степи,
будто спелые зерна, посыплются звезды.
Распирает поклажу озорное веселье,
и тюки, как мальчишки, прогулявшие школу,
восседают беспечно на загривке у мула.
Утром мул подкрепится мелкозвездной мукою
и, послушав с вершины деревенскую мессу,
снова двинется с богом по отвесному склону,
глядя чуть виноватым и слезящимся взглядом.
На заброшенной мельнице мечутся тени:
может, ведьмы на шабаш сошлись в мукомольне?
Мы подходим к забору и отчетливо слышим
заговорщицкий шепот вперемежку со смехом.
У костра отдыхает охотничье войско.
Кто-то булькает флягой, кто-то чистит двустволку,
и при крике далекой и невидимой птицы
все спешат осенить себя крестным знаменьем.
Наконец и ночлег. Тишину сеновала
протыкает москита необрывная нота,
паутиною сон налипает на лица,
и скрипят по ступенькам шаги привидений.
Лишь под утро расплавится лунная льдина,
и, разбитая вдребезги лаем и ржаньем,
упадет под забор полуночная мгла.
Но покуда не вышла, как босая монашка,
голубая заря на тропу каравана,
все читает молитву над ущельями ветер,
и молочные луны стынут в узких кувшинах,
и сбивается в кучу пугливое стадо,
и кричит по-совиному рог пастуха.