Мария Федоровна, безмужняя, невероятно желчная и худосочная женщина, которую в народе отчего-то звали Пышечкой, посмотрела на розовый ноготь первого секретаря, уткнувшийся в выходные данные, и сделалась невесомой. Мария Федоровна хорошо знала Гошу Кукушечкина еще со времен его подпольной деятельности. Она тогда была директором школы, и история с листовками была свежа в ее памяти. Мария Федоровна пошатнулась и плотно сжала ладонями виски, пытаясь предотвратить головокружение, а может быть, и взрыв серого вещества.
Произошло нечто до того ужасное, что просто не вмещалось в ее голове.
Беспартийный, с репутацией диссидента Георгий Кукушечкин в течение недели самовольно редактировал орган районной партийной организации.
Да попади этот факт в доклад первого секретаря обкома… Да что там обком. Захолуйский районный комитет партии будет навечно заклеймен с трибуны съезда партии.
Где мой валокордин? Господи, спаси!
Меньше всех скандал был нужен товарищу Шляпкину.
Товарищ Шляпкин развелся с женой и вступил в новый брак. Другими словами, морально оступился. В наказание со строгим выговором он был сослан из столицы в Захолуйск. «Молись, Федя, чтобы Бог пролил над твоим Захолуйском три дождя вовремя, — сказал, провожая его на вокзале старый партийный товарищ. — Получит район на круг двадцать центнеров с гектара твердой пшеницы — быть тебе Героем. А Герою грехи спишут». Бог пожалел товарища Шляпкина и послал три дождя в нужное время.
Но и лукавый не дремал. Черт бы побрал этого Кукушечкина!
Выслушав Марию Федоровну Птурс, товарищ Шляпкин невыносимо долго барабанил розовыми ногтями по районной газете и рассеянно смотрел на стаи ворон и жирных голубей, вперегонки летящих в сторону элеватора.
«Как же так, Мария Федоровна, — спросил он, наконец, тихим, проникновенным голосом. — Вы что же, голубушка, районную газету не читаете?»
Мария Федоровна, превратившаяся от раскаяния и осознания страшной вины в печь огненную, не находила слов оправдания.
«Читала, Федор Ильич, читала. Просто слепое пятно какое-то», — пролепетала она.
«Вы понимаете, голубушка, что этот факт непременно вставят в доклад Самому?» — еще тише спросил Шляпкин, испепеляя и без того пылающую женщину тяжелым взглядом профессионального лидера.
Шляпкин прошелся по кабинету, выглянул в приемную и плотно закрыл дверь.
Гоша Кукушкин из лучших побуждений совершил нечто такое, что листовки, распространенные им в свое время в Захолуйске, были просто забавным, милым пустяком.
Очередной номер «Светлого пути» подписала М.Ф.Птурс, а Георгий Кукушечкин, осознавший весь ужас своего преступления, дрожащей рукой писал заявление в партию.
Он подписал его сегодняшним числом, но годом ранее.
Тем временем наряд медицинских работников самым немилосердным образом избавил Пантелея Убейду от недельного запоя. Придя в себя, он, недолгое время полюбовавшись трубой котельной, ровным, но слегка дрожащим почерком составил протокол собрания, состоявшегося год назад, на котором Георгий Кукушечкин был единогласно принят кандидатом в члены партии.
Этот протокол в реанимационной палате подписал Бессердечный. Это было последнее, что он подписал. К вечеру ему стало плохо и, прошептав в адрес Кукушечкина нелестное слово, редактор скончался. Его кресло впоследствии занял директор станции искусственного осеменения крупного рогатого скота Аномалий Петров, не сумевший должным образом организовать плодотворную работу по прежнему месту работы.
Клара Зубко, подписав протокол, счастливо разродилась двойней.
А Гоша Кукушечкин был утвержден на должность заведующего отделом культуры районной газеты «Светлый путь».
Когда Кукушечкин сразу после школы пришел в газету, за спиной его сияли ангельской белизной два крыла. Таких больших и тяжелых, что концы их волочились по земле, шурша, как две метлы. Они были такие большие и такие тяжелые, что на них невозможно было летать. Каждый день он терял по перышку. В конце концов от крыльев ничего не осталось. Не имея возможности парить в облаках, он принужден был ходить по земле.
Но именно с того времени, как Кукушечкин навсегда лишился крыльев, его карьера медленно, но неуклонно, как гусеница по стволу тополя, поползла вверх.
Через год он был послан в высшую партийную школу.
Необъяснимым образом прозвище Диссидент, лишившись прилагательного «сопливый», последовало за ним вместе с легендой ее породившей.
«Это тот самый мальчик, — шептались за его спиной старые профессора, — кто один в стране выступил против танков». — «Да что вы! А на вид — квашня квашней».