— Что же мы будем весь вечер молчать? — удивился Сундукевич.
— Поговорим о работе.
Сундукевич лишь хмыкнул в ответ.
— А, впрочем, почему бы и не помолчать, — осознав тупиковую ситуацию, печально вздохнул Кукушечкин.
Скука воцарилась за столом. Сундукевич рассеянно перелистывал блокнот Дремы. Дрема внимательно разглядывал плакат тридцать седьмого года: «Не болтай!». Работница в красном платке, сурово сдвинув брови, прижимала палец к губам. Кукушечкин с глубокомысленным видом ковырялся в ухе дужкой очков.
— Вот это не шарж, — сказал Сундукевич.
— Не шарж, — равнодушно согласился Дрема с критикой старого фотографа. — А что делать? Она решает, что шарж, а что не шарж. Вот шарж. А она его забраковала. Почему голова больше туловища? Почему четыре пальца? У меня язык от объяснений в мозолях. Я, Георгий Иванович, честно сказать, вообще не вижу себя в этом проекте.
— Нет уж, дорогой, никто с этого корабля не побежит, — пресек упаднические настроения Сундукевич, — или вместе сойдем в порту или вместе потонем. С гимном на устах. Не так уж и плохо. Доработаешь за счет сюжета. Она у нас кто? Торговля она у нас. Да… А чем торгует? Коврами. Пушными изделиями. Нарисуй ее на ковре-самолете. Или белочкой с пушистым хвостом.
— Да, втянул я вас в авантюру, — покаялся Кукушечкин, вытирая носовым платком очки. — Это какой-то шабаш.
— Это тебя Ленка расстроила, — с коварным добродушием дьявола открыл ему глаза на причину плохого настроения Сундукевич.
Кукушечкин нахмурился:
— Ленка здесь ни при чем. У меня этих Ленок, сам знаешь, сколько было. Я уже из этих с двумя свидание имел.
— Зацепило! Зацепило! — обрадовался Сундукевич. — Казанова! А знаешь, кстати, кто придумал Казанову? Сам Казанова.
— Помолчал бы, старый волокита, — без настроения огрызнулся Кукушечкин.
Сундукевич гордо поднял голову и с достоинством отмел намеки:
— Импотенты не изменяют.
Подумал и добавил торжественно и веско:
— Ни женам, ни Родине!
Он посмотрел на мрачного товарища и сжалился:
— Ты ее тоже зацепил. Знаешь, что она о тебе сказала?
— Знаю! — взревел Кукушечкин.
— Тихо, тихо! — осадил его, как ретивого скакуна, Сундукевич, но не удержался, чтобы не подразнить. — А все-таки она тебя обскакала. Запомни, Гоша, если мужчина бросает вызов женщине, он всегда проигрывает. Это правило не знает исключений. Не расстраивайся.
— Слушай, Марк, помолчи, а?
— Ой, какой страшный! Не надо так глаза пучить. Лопнут.
— И чем она тебя так очаровала, старый плут? За сколько портрет продал?
— Злой ты, Гоша. Злой и несправедливый. Правильно она тебя бросила. А таким людям, чтобы ты знал, я портреты не продаю. Таким людям я портреты дарю.
— Каким это таким? Каким это таким?
— Хорошее пиво, — сказал Дрема, — зря вы пива себе не заказали.
— Красавица, — остановил Сундукевич проходившую мимо с задумчивым видом официантку, — где наша форель? Надеюсь, вы послали за ней людей с удочками?
Дрема сделал очередной глоток из запотевшей кружки и, просветлев глазами, сказал мечтательно:
— Все мы неудачники.
— Лично я себя неудачником не считаю, — посмотрев на него с большим подозрением, холодно сказал Кукушечкин.
— Все люди неудачники, — настаивал на своем Дрема. — Все, без исключения. Даже олимпийские чемпионы. Даже лауреаты Нобелевской премии. Все, кроме идиотов, конечно.
— Это почему?
— Потому что люди.
— Ты ошибаешься, — возразил Сундукевич, — все люди, без исключения, счастливые. Только они об этом не догадываются. Зависть все портит.
Принесли форель.
— А вот интересно: если бы ты не знал, что это форель, если бы тебе глаза завязали, ты узнал бы, что это форель? — спросил Сундукевич.
— Фррр! Конечно, — отвечал Дрема.
— А по мне все равно: форель, карась. Карась по мне даже вкуснее, — сказал Кукушечкин.
— Вот! — торжественно поднял вилку Сундукевич. — Вот о чем я говорил! Карась вкуснее форели. Ешь своего карася и будь счастлив. Но если я ем карася, а Кукушечкин форель, я уже не могу быть счастливым. Почему?
— Георгий Иванович, а что это за история с «Авророй»? — спросил Дрема.
— О, это еще та история! — оживился Сундукевич, не обращая внимания на грозно сдвинутые брови Кукушечкина.
— Марк, а не пошел бы ты?
— Куда это?
— Не пошел бы ты в домашних тапочках на Эверест.
— Извини, Гоша. Если я сейчас не расскажу эту историю, я умру. Ты хочешь, чтобы я умер? Выбирай: или сам рассказывай, или расскажу я. Или умру.