Выбрать главу

Дрема тянул в гору невесомую ношу, не оборачиваясь.

Он знал, что оборачиваться не надо.

Он знал, что Ирка сейчас плачет. Курит и плачет.

Потому что умирающий человек, смотрящий на горы в пору весны света, пусть даже сквозь черные очки, не может не плакать.

Собственно, все мы — умирающие люди. Грядущая, неизбежная смерть предполагает, что все мы живем уже в прошлом. В воспоминаниях. Все мы уже умерли. Но здоровый человек упрямо заблуждается в своем бессмертии. Ему кажется, что он живет. И все, что видит, настоящее.

Это одно из самых приятных и необходимых для жизни заблуждений.

— А, помнишь, ты мне на день рождения снежок подарил? — спросила Ирка. — Где ты его взял, в июле?

Он вспомнил, как в июльскую жару, улыбаясь, шел навстречу большеглазому чуду, жонглируя двумя ослепительно белыми снежками.

Боже мой, какие у нее были глаза. Какое детское изумление светилось в них.

— Где ты взял? — спросила она.

Он так и не раскрыл тайны.

И никогда уже не откроет.

Зачем расстраивать умирающего человека скучным объяснением чуда. Зачем говорить, что чуда в общем-то и не было. Возле надувной полусферы катка этого добра каждое утро — целый сугроб. Тает и стекает в арык. Он мог бы дарить ей по снежку каждый день все лето. Всю жизнь. Но к чуду быстро привыкает. Чудо — понятие одноразовое.

— С утра на пик Лавинный сбегал, — ответил он, не оборачиваясь.

Красиво соврал. Вранье всегда красивее правды. Кому нужна правда.

* * *

В сквере академии художеств шумел и светился фонтан-одуванчик.

Сквер плотно заставлен учебными работами студентов-скульпторов.

Перед фонтаном в мелком бассейне была установлена скульптура Нарцисса. Женоподобный юноша, прикрытый гипсовым полотенцем, в соблазнительной позе возлежал на лоне вод, любуясь своим отражением. Сидящий на его голове иранский скворец присел, добавив седины в кудри.

Когда-то Нарцисс был ослепительно белым. Но городская копоть и сырость превратили его в отвратительного монстра, и скульптура тем самым достигла невероятной художественной выразительности. На лице Нарцисса под воздействием агрессивной городской среды как бы отразились все пророки и болезни века.

Но именно в тот момент, когда гипсовый юноша из кича превратился в произведение искусства, его вознамерились убрать из бассейна. Озабоченные люди в оранжевых комбинезонах хмуро смотрели на чумазого Нарцисса, обсуждая, как лучше подогнать к нему кран.

Мешала кривая сосна. Ее нужно было убрать с дороги. Для этого требовалось согласие городских властей. Оранжевые люди как раз и обсуждали эту проблему: стоит ли беспокоить мэрию по такому пустяку? Не лучше ли спилить калеку по-тихому?

На скамейке под сосной, согнувшейся в арку, сидели Дмитрий Дрема и его племянник Игорек.

Смуглый Петя уговаривал рыжую Клеопатру стать его лошадкой.

Клеопатра делала вид, что не понимает его, и время от времени лизала маленького человека в нос.

Петя вытирал нос рукавом рубашки и снова пытался задрать ногу на спину Клеопатре. Она отступала и снова лизала своего товарища в нос.

— Вчера смотрел старый фильм. По телевизору. Черно-белый. С середины и не до конца. Так, включил наугад, выключил. Названия не знаю, — сказал Игорек, наблюдая за безуспешными попытками малыша оседлать собаку. — И такая меня досада взяла, дядь Дим, такое раздражение. Ради чего копошатся эти давно покойники? Какой смысл в интригах и жертвах мертвецов? И герои, и актеры, которые этих героев играют, давно истлели. Проблемы, которые их мучают, давно забыты и никому не интересны. А они волнуются, переживают, с горя стреляются. Понимаешь, дядь Дим? Какой смысл в этом копошении червей? А я смотрю на этот дурдом и думаю: а я ведь тоже снимаюсь в таком же дурацком фильме.

— Тише, — сказал Дрема, — режиссер услышит.

Рано или поздно каждый неглупый человек делает неприятное открытие: оказывается, его отдельно взятая жизнь не имеет большого смысла.

Настало время и для Игорька открыть для себя эту истину.

Как и каждый серьезный человек, Дрема относился к себе крайне несерьезно.

Странно, однако, устроен человек.

Встретив такого же, как и он, но более молодого циника и пессимиста, Дрема был неприятно удивлен подобной философией. Его покоробили взгляды, которые он, в общем-то, разделял.

Все дело было именно в возрасте. Точнее, в разнице возрастов.

— Папа, дядя Дима, помоги сесть на Клеопатру, — устав от бесплодных попыток, обратился к нему за помощью малыш.

Говорил он с легким акцентом.