Оливер Стилл пребывал в отвратительном, мягко говоря, настроении.
Поздно вечером он даже запустил чашкой в трек, и все залились добродушным смехом, сочтя, что он вошел в дух празднества. Кто-то даже запустил в ответ бутылкой газированной вишневой воды.
— Укладывай вещи! — рявкнул Стилл жене.
— Зачем?
— Не можешь обойтись без идиотских вопросов? Мы уезжаем.
— Сегодня ночью?
— Нет. Как только представится возможность, черт возьми.
— Куда?
— В Грецию. Или в Японию. Когда приму решение, скажу.
— Но…
— Ты что, простых слов не понимаешь?
Чтобы утешиться, великий человек взял недавний номер журнала «Атлантик Мансли» и стал читать вслух:
— «Вне всякого сомнения, Оливер Стилл и как человек, и как художник представляет собой последний сохраняющийся образец цивилизованного человека, либерального гуманиста, который не боится сомнений, не нуждается в яде убеждений для того, чтобы оправдывать существование. Как говорит он сам: «Разве не достаточно любви? Это река, протекающая по лугу человеческого сердца. Что за беда, если мы никогда не отыщем ее истока? Исследование не изменит того факта, что эта река существует, что вода ее чиста и тепла, что она очищающа, что в ней…».
— Тебе потребуются все твои книги? — спросила жена.
— Не перебивай.
Наконец великий день наступил. Президентом корриды был военный губернатор, генерал Кастро де Реал Монтихо, носивший прозвище Волк Сахары. Весил он более трехсот фунтов, дыхание его было громче, чем голос. Ровно в шесть часов он уселся на свое место в президентской ложе, грузно опираясь на руку изможденного легионера-марокканца. Рядом с генералом сидела герцогиня в белой мантилье, под которой топорщился целый набор гребней, отчего голова походила на радарную установку под маскировочной сетью, китайского мопса она держала на коленях так, чтобы он видел арену. На астматически сопящем и ворчащем мопсе тоже была мантилья, черного цвета, и матадорский плащ из красного бархата с его именем, вышитым золотой нитью. Графиня сидела рядом с герцогиней. На ней был андалусский костюм, из-за чего десятку сановников, сидевших непосредственно позади, арена была не видна совершенно. Рядом с графиней на пирамиде из подушек восседал герцог, а дон Хесус с поджатыми губами и в темных очках профессионального критика сидел со скучающим видом в конце ряда.
Места в тени были заняты главным образом светской публикой, съехавшейся по такому случаю из Мадрида и Севильи, но желтые головы шведов и датчан были явственно видны. Немцы оживленно передавали друг другу пиво и сосиски на огромные расстояния, некоторые дамы из опасения солнечного удара даже в тени завязали узлами уголки носовых платков и в этих не идущих им шлемах продолжали свой бесконечный пикник. Голливудская элита сидела в первом ряду, поблескивая оптикой. Простые люди, Бруины с Линквистами в том числе, сидели на солнце.
Дона Хесуса переполняло отвращение. Испания по бедности не могла обходиться без иностранцев. Он сделал все возможное, чтобы не допустить их сюда, но доллар, твердая марка, стабильная крона сказали свое слово. Генерал взглянул на часы, точнее, вытянул руку, и марокканец сказал ему, который час. Когда полез в нагрудный карман за платком, было слышно, как участилось его дыхание. Пока шарил в кармане, медали его позвякивали, словно металлофон. Наконец он нащупал платок и, сделав невероятное усилие, вытащил наружу.
Уныло прозвучали фанфары, медленно отворились ворота, из них выехали двое почтенного возраста всадников, с ног до головы одетых в черное, с оранжевыми кокардами на шляпах. Лошади их вышагивали, словно бы на пуантах, старыми балеринами, дающими последнее представление. Они возглавляли процессию. За ними шли тореро. Кордобано был одет в светло-зеленый костюм цвета своего «понтиака», он ступал по арене, не думая ни о чем, кроме своей осанки, горделивой до нелепости.