— Постараемся. С вашего позволения, спущусь в машину.
— Сделайте одолжение.
И если духи — котельные, турбинные, трюмные и прочие машинисты — трудились в поте лица, превращая бункер и воду в огонь и пар, чтобы тот в свою очередь ударил по лопаткам турбин и привел во вращение гребной вал, этот всесильный движитель корабля, то в первой башне, как в общем-то и во всем первом дивизионе, и во втором, и в третьем, уже начали изнывать от скуки. Работали в основном наводчики, гоняя башню по горизонту и орудия по вертикали, но и тем скоро поступила команда:
— Дробь. Белое поле. Башню и орудия на ноль.
Веригин еще с минуту посидел за визиром, поглазел на старый город, рассыпавшийся по берегу бусинками огней и, пожелав Варьке спокойной ночи, томясь, потянулся. Эта ночь могла стать их первой ночью, и Варька, видимо, решилась на это, и как бы все это было мило, хорошо и трепетно, он уже много раз представлял себе, как это произойдет, но первая их ночь не стала ни первой, ни второй, и ночи-то, если рассудить по существу, не получилось, а вместо нее сыграли боевую тревогу, и сиди теперь в броневом мешке, словом, «кукуй, кукушечка, кукуй…».
— А что, товарищ лейтенант, — на людях Медовиков величал Веригина только по званию. — Похоже, что стрелять-то будем в Энске?
«В районе Энска», — мысленно уточнил Веригин, удивись, что в кубриках и каютах уже знали примерно, куда каперанг поведет крейсер и где они будут стрелять, хотя об этом еще не оповещалось, и он сам-то случайно узнал об Энске, так сказать, с самых верхов, от Першина, который в свою очередь явно был информирован адмиралом.
— С чего ты взял? По крайней мере, мне ничего не известно, — слукавил он.
— Тут и брать не с чего. У меня земляк работает на судоверфи, так они сейчас щиты ремонтируют, один и другой, а «цель» для стволиковых стрельб нам не дадут. Слишком большая роскошь. Значит, щит пришлют из Энска, и не он к нам — этакую даль тащиться на буксире! — а мы к нему пойдем на рандеву. Опять же штурмана должны обживать театр. Так? — спросил Медовиков.
— Так, — согласился Веригин.
— А с какой стати духам велели поднимать пары после вечернего чаю? Значит, дело-то спешное. Так или не так?
— Дошлый ты мужик, Медовиков, — посмеялся Веригин и как-то по-новому посмотрел на своего старшину огневой команды, подумав, что послал его в башню не иначе как сам господь бог вместе с товарищем комдивом, чтобы было Веригину на первых порах на кого опереться, и, видимо, не зря Самогорнов положил на него глаз, давно разглядел, что Медовиков — мужик тертый и перетертый. За таким, как за каменной стеной, — не пропадешь.
Медовиков тоже посмеялся — а лейтенантик-то не промах, начинает кое-что соображать — и попросил:
— Песню бы, товарищ лейтенант, а то куксятся матросики. Спать хочется матросикам. К ним, матросикам-то, девушки должны прийти во сне на свидание. А спать не велят. Скоро с якорей сниматься. Так хоть бы уж песню… А?
— Только не слишком громко. И возле дверей поставь кого-нибудь.
— Это мы могем. Ну-ка ты, Остапенко, ты помоложе, покарауль, а мы споем.
Остапенко тоже хотелось петь, скажем: «…И может быть, поющему в награду «люблю тебя» сквозь сон произнесешь», или: «Распрягайте, хлопцы, коней, да лягайте спочивать…» Он просительно поглядел на Веригина, дескать, что вам стоит, товарищ лейтенант, посадить к двери кого-нибудь другого, но Веригин уже мало-помалу терял интерес к Остапенко, да и Медовикову не хотелось перечить, и он отвернулся, всем видом давая понять, что хоть он лейтенант и командир башни, но мичман Медовиков тоже тут лицо не стороннее и слушаться его надо безусловно.
— Ну и добре, — сказал Медовиков, заменив «добро» на «добре», как бы говоря тем самым, что перед песней все равны. — Братва, а что будем пить? — Он не спрашивал, будет ли братва петь, он спросил, что будет петь братва, и сам же повел песню:
Матросы один по одному ладно вступили в песню, ей сразу тесно стало в башне, и Медовиков понял это и опустил голос. Лицо его в неярком свете стало торжественным, и Веригин невольно залюбовался им.