Но в этот день им было не до самолюбия — они чувствовали, как на них надвигается что-то значительное, трагично-торжественное. И дядя Миша, и Григорий Темнов ходили хмурыми. Юнги сразу поняли, что им не до них, и не лезли к ним со своими обычными расспросами. Помимо бантиков, которыми они тотчас же повязали бескозырки, тогда же им выдали форму три — черные суконные брюки и синие суконные голландки. Они переоделись, и старшина первой статьи Григорий Темнов велел им построиться на плацу. Юнги спускались непривычно тихо и молча, и никто не подхлестнул их привычной командой: «По трапу только бегом».
К ним вышли и мичман Крутов, и командир роты капитан-лейтенант Кожухов, оба в будничных кителях, но при орденах и медалях и с кортиками, и капитан-лейтенант, притушив свой удивительной чистоты командирский голос, глухо сказал:
— Сегодня мы предаем земле останки наших боевых товарищей с линкора «Петропавловск». Вам не довелось их знать, а нам они были товарищи и друзья, и мы вместе с ними присягали на верность Отчизне. Постарайтесь понять всю торжественность сегодняшнего дня, все его величие, потому что они, а вслед за ними и мы, оставшиеся в живых, прошли тот кровавый путь, по которому вам уже не надо идти. Ваше время на Краснознаменном флоте начинается от того героического рубежа, где остановились, став вечностью, павшие наши товарищи.
Он скомандовал: «Смирно! Нале-во! Шагом…» — и юнги пошли, не зная, в общем-то, печалиться или радоваться: предавать земле пусть не только что усопшего человека, а всего лишь останки, над которыми уже поработало время, — занятие в одинаковой мере и грустное и тоскливое, но они уже засиделись в четырех стенах — плац тоже ограничивали все те же четыре стены, — день был веселый и ласковый, и улицы были полны народу, который вышел проводить в последнее плавание своих моряков, и юнги, стараясь хранить на лицах скорбную торжественность, в душе ликовали, что оказались счастливее других и могут дышать этой пестрой жизнью, такой отличительной от жизни их почти монашеской обители.
Но уже через квартал от этого скрываемого ими оживления не осталось и следа: лица людей на тротуарах были мучительно-суровы, многие женщины, не говоря уже о мужчинах, были в военной форме, и у многих вспыхивали у лучах солнца и гасли, когда находило облако, ордена и медали. На углу Флотской улицы и дальше, вплоть до Петровской пристани, люди стояли тесными шпалерами, и эти шпалеры как бы послушно расступались, освобождая место инвалидам на костылях или на тележках.
— Братцы! — крикнул один из них, поднимая костыль, как жезл. — Киньте горсть земли за меня. Скажите, мол, комендор Сивый кланяется.
Паленов увидел, что комендор Сивый плачет, и тогда кто-то из юнг сказал:
— Сделаем…
— Спасибо, братцы.
И капитан-лейтенант Кожухов, чтивший строй, как святыню, и шпынявший юнг за любое малейшее прегрешение, сделал вид, что ничего не заметил, и они шли дальше, сопровождаемые внимательными взглядами, которые как бы оценивали их и сравнивали с теми, которых давно уже не было и которых сегодня должны были пронести по этой же улице к вечному порогу.
В Петровском парке, среди столетних дубов и лип под сотнями матросских ног шуршал палый лист, и весь воздух, казалось, тоже был сухим и ломким, и, по мере того как его раздвигали, он легонько потрескивал, недвижные деревья время от времени вздрагивали, и тогда от их ветвей отлетали золотые и багряные листья и, кружась, неслышно скользили и падали наземь. К памятнику Петру Великому, устремившему свой взгляд в просторы Балтики, сходились команды с линкора «Октябрьская революция», с крейсеров «Киров» и «Адмирал Макаров», с катерных тральщиков, с лидера «Ленинград» — Паленов это читал на ленточках, — выстраивались в каре, посреди которого на дощатый помост, обитый кумачом, составили в ряд оцинкованные ящики, где покоились останки моряков с «Петропавловска», которым теперь надлежало лечь в братскую могилу. Слышались легкие всплески волн возле причала, перемежаемые приглушенными командами. Паленов мельком, украдкой глянул направо и налево от себя, увидел побледневшие, обострившиеся лица и у Симакова с Багдериным, и у Жигалина с Катруком, и сам тоже подобрался весь и уже больше ни на что не отвлекался, слушая скорбную мелодию оркестра.