Паленов хотел сказать, что никакой он не интеллигент, а пьет так, потому что стесняется его же, дядю Мишу, но не сказал и, обжигаясь, в три приема осушил всю кружку. Дядя Миша даже крякнул, глядючи на него, и налил еще.
— Вот это по-нашему. Ешь — потей, работай — мокни.
— Ребята у нас говорят: мерзни.
— Это не ребята говорят, — поправил дядя Миша сердито. — Это сачки. — Он помолчал и тоже нацедил себе чаю, но пить из кружки не стал, а налил в блюдечко и, поставив его на растопыренные пальцы, начал схлебывать мелкими глотками. — За что это тебя в курилке-то заставили с доски прыгать?
— А ни за что, — обиделся Паленов, поняв наконец, зачем его пригласили в каптерку. — Со злости.
— Выходит, злые они, ребята-то?
— Злые.
— Небось и ты злой? — неожиданно спросил дядя Миша.
— Я-то?
— Ну да, ты.
— Не знаю, — сказал Паленов, хотя был уверен, что он-то, не в пример другим, добрый.
— А вот то, что не знаешь, это хорошо. Когда человек о себе все знает — пиши пропало. Отец-то жив?
— Погиб на Севере.
— Моряк?
— Артиллерист.
— А мать?
— Погибла на Ленинградском фронте.
— Понятно. Ну, а кто-то у тебя все-таки есть?
— Бабушка была. Умерла весной. В Горицах.
— Та-ак. А в Питере кто у тебя?
— В Питере-то?
— Ну да, в Питере.
— Никого нет.
— Может, какая-то тетка осталась?
— Тетка-то? Тетка-то, может, и осталась, — на всякий случай сказал Паленов.
— Вот и хорошо, — обрадовался дядя Миша. — На праздники будут увольнения в Питер. Так я велю тебя записать.
— А что я там буду делать? — спросил Паленов, совершенно серьезно убоявшись такой его щедрости, потому что не знал, чем ему заняться в увольнении.
— В Питере-то? — несколько озадачился дядя Миша и даже для верности хотел было почесать, но не почесал, а поскреб затылок. — С девчонками познакомишься. Это куда как хорошо.
Паленов еще не знал, с какой стороны надо подходить к девчонкам, и даже не представлял, как это делается, но тем не менее отчаянно так согласился:
— Хорошо.
— Вот и ладно, что мы с тобой поговорили. Служба, она ведь только для неуков мачеха, а приглядишься да притерпишься — родной матерью обернется. Опять же и долг. Долг — он порядку требует и дисциплины. С нее, матушки, все и начинается. А на ребят не злобься. По дурости это они, а не по злому умыслу. Да и время лихое на вашу долю выпало. Одних оно к земле придавило, других озлобило. Погоди, распрямятся да отойдут от злобы, как от морозу, — милее миленьких станут. Понял ты хоть меня?
— Так точно, — машинально сказал Паленов, — понял, — хотя почти и не слушал его, а думал, что вот-де он, дядя-то Миша, и суровый с виду, и грубый, а тепло с ним…
— Теперь ступай, а будет желание — всегда чайком угощу.
В курилке к Паленову подошел Катрук и, улыбаясь, безжалостно спросил:
— В «шестерки» записался?
Видимо, он хорошо умел бить, и бил наверняка. Паленов даже отшатнулся, почувствовав, как загорелись уши и щеки, и неожиданно для себя размахнулся во все плечо, но ударить не успел: руку его перехватили и свернули за спину так, что он почувствовал боль в плече и закричал:
— Слышь — пусти!
Руку отпустили, Паленов обернулся к обидчику и, увидев перед собою старшину второй статьи Кацамая, дежурившего в тот день в роте, сразу присмирел, хотя пыл его еще не прошел и сердце колотилось и прыгало, ища применения неожиданной отваге.
— Ай-яй-яй, — Кацамай даже головой покрутил, — дерешься?
— Никак нет. Это он меня первым задел.
— Ах это он тебя первым задел? И чем же это он тебя задел?
— Обозвал меня.
— А ты сразу за рукоприкладство?
— Так я…
— Вот что, родной-хороший. Доложи-ка Темнову, что я прошу тебя наказать.
— Он в городе.
— Ну так я сам тебя накажу. Вот тебе наряд вне очереди для порядку.
— За что? — невольно спросил Паленов.
— А вот за это, — начал быстро Кацамай, но Паленов сообразил, что ничего хорошего от его разъяснения не дождется, и быстро перебил его:
— Есть наряд вне очереди, товарищ старшина второй статьи.
— Так-то оно лучше будет. Помоешь трап после отбоя.
Как хорошо начался для него тот вечер — с чаепитием, с душевным разговором, — и как плохо могло все закончиться. Кацамай с Катруком ушли, а Паленов стоял столбом и весьма туго соображал о том, что же случилось, — из века в век все распри между отроками решались оплеухами, и все принимали это как должное — и почему Кацамай невзлюбил его, и какие от этой нелюбви грозят ему еще неприятности.