К полуночи Паленов перевалил второй этаж и уже подбирался к третьему, как неожиданно кто-то легонько приподнял его за форменный воротник — за гюйс. Это был сменный командир Темнов.
— Ты это чего? — спросил он Паленова, как будто тот делал что-то противу порядка.
— Трап драю.
— Кто же его снизу драит?
— Не знаю.
— Дурья твоя голова. Ты ж так и до побудки не управишься. Тебя кто сюда послал?
— Старшина Кацамай приказал.
— Один дурак приказал, другой дурак готов носом землю рыть. За что он тебя?
— На Катрука замахнулся…
— Замахнулся, так бей, — разозлился Темнов. — На человека руки не замай, а мразь бей. На то она и мразь, чтобы бить. Собирай манатки, пошли.
— Так Кацамай же велел…
— То Кацамай велел, а теперь я велю. Выполняй последнее приказание.
Паленов для виду словно бы неохотно подчинился, подхватил ведро и уже было пошел, но Темнов упредил его:
— Ветошь подбери, садовая твоя голова.
О чем уж они там говорили в старшинском кубрике, Темнов с Кацамаем, Паленов не ведал и покорно ждал решения своей участи возле стола дежурного по роте, и участь его явилась в лице старшины второй статьи Кацамая, который сказал в назидание:
— Будешь еще драться — заставлю весь трап языком вылизать.
— Так я ж не дрался…
— Разговорчики.
Паленов понял, что лучше промолчать, и промолчал, не желая подбрасывать дрова в огонь, а Кацамай, казалось, чего-то ждал, полистал журнал телефонограмм, потом раскрыл журнал дневального и почитал там что-то и только после этого поднял на Паленова глаза.
— А… Это ты. Ну иди отдыхай, да прежде ветошь выполоскай. Не то смотри…
Паленов со всех ног бросился в умывальник, выполоскал ветошь и развесил ее, помылся сам, даже зубы почистил, чтобы Кацамай не поднял среди ночи наводить туалет, и только после этого повалился в койку, усталый и донельзя счастливый, что наконец-то этот длинный, черт-те знает какой бесконечный день закончился и можно остаться одному и немножко помечтать. Но мечтать не пришлось. Слева зашевелился Багдерин, справа Симаков, и Симаков спросил свистящим шепотом:
— Добрался до верхотуры?
— Не-е, Темнов ослобонил.
— С нашим Темновым жить можно, — сказал Венька Багдерин, — он если и врежет, то за дело. От Кацамая я давно бы подал рапорт на списание.
— Брось ты, Венька, со своим списанием, — сказал Паленов сердитым голосом, сочтя, что на это теперь он имеет полное право. — Закончим скоро строевую, получим бантики, пойдем в классы. Житуха будет.
Симаков, казалось, не слушал их и неожиданно сказал:
— Темнов — старшина и Кацамай — старшина, а кто из них человек — тут и смекать не надо…
— Эй, там, на шкентеле, — подал голос от стола дежурного Кацамай. — А ну, кончай базар. — И они замолчали, решая каждый для себя, расслышал ли он, о чем они говорили, или не расслышал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Как-то в перерыве, когда они в присест «подобрали» свой очередной батон за рубль восемьдесят, согласно пореформенной цене, Симаков отвел Паленова в сторону и между прочим сказал:
— А Венька, сдается мне, совсем на гражданку навострился.
— Врешь!
— Чего мне врать. Ходит смурый, держится от нас подальше.
— Так он всегда такой.
— Такой, да не такой. Глаза у него какие-то нехорошие, словно у побитого.
— Может, его кто и побил?
— Если б побил, мы бы знали. Тут все дело в гражданке. Надо бы с Темновым поговорить.
Паленову стало жалко Веньку Багдерина. Была в нем какая-то не отроческая ласковость, которой так им всем не хватало в суровой повседневности, разрегламентированной до последней секунды, и Паленов понимал, что если Багдерин спишется на гражданку, то ему без него долго будет плохо.
В следующий перерыв Паленов с Симаковым отозвали своего командира смены подальше от сторонних глаз — якобы показать нечто важное — и наперебой начали объяснять, что с Венькой Багдериным творится что-то неладное. Непомерно высокий, какой-то весь подтянутый и ладный старшина Григорий Темнов, немного склонясь над ними, легонько, как колодезный журавель, покачивал носом в такт их не очень-то уж и связному рассказу, и Паленову вдруг показалось, что он такой высокий, что их слова до него и не доходят, он просто не слышит их, но он все расслышал и понял, догадался, когда они выговорились до донышка, и только тогда сказал: