Выбрать главу

— А зачем же мы потащились в нее?

— Не знаю, — призналась Даша. — Люблю, когда праздник, когда много народу… А толпу не люблю…

Когда они вернулись, в застолье уже не спорили и молча внимали дяде Мише, который неторопливо рассказывал, как первой военной зимой пришлось ему, будучи списанным на форт Красная Горка, ходить с Темновым за «языком».

— Двоих взяли, — говорил тихо и удивленно дядя Миша. — Один оказался лишним. Пришлось решить… Я и теперь слышу, как хрустнуло у него горло. Спрашиваю потом у Темнова: «Тяжко было?» — «Не, — говорит, — погано». Он замолчал.

— Патриарх, что это тебя на страсти к ночи потянуло? — невесело спросила Даша. — Не надо бы страстей-то…

— А и то верно, — отозвался дядя Миша и лихо опрокинул в рот стопку.

Разошлись все за полночь. Паленову постелили тут же, в гостиной, на диване, и, хотя было и мягко и удобно и белье похрустывало и ломалось от собственной чистоты, он долго не мог уснуть.

Только теперь, оставшись наедине с собой, он наконец-то понял, какой богатый выдался у него день, попытался перебрать это богатство и разложить по полочкам, но с грустью подумал, что не сможет этого сделать: легче прожить день, чем потом, обратив его в воспоминания, пережить мысленно заново.

В гостиную из освещенной прихожей приоткрылась дверь, Даша помахала ему рукой и, тихо посмеиваясь, сказала:

— А ты, кажется, ничего, альбатрос.

«Альбатрос, — с деланным неудовольствием подумал Паленов, — это ничего». Так ему стало легко и просторно, что на какое-то мгновение ощутил он себя жаворонком, взмывшим в поднебесье, и запел он там про себя горицкую припевку:

Эх вы, елочки-сосеночки, Весь Горицкий приход. А до свиданья, родна Дунюшка, Сажусь на пароход.

Дунюшку можно было бы заменить Дашенькой, но хоть и взлетел он в поднебесье, а позволить себе этого не смог — не хватило духу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Жизнь Паленова по возвращению в Кронштадт словно бы переменилась и наполнилась иным звучанием, и он постоянно ловил себя на том, что ему хочется петь, но он не пел, стараясь сдерживать себя, даже к месту и не к месту хмурился, но хмурься там или не хмурься, видения-то все равно не покидали его.

Ах, Даша ты, Даша… Чаще всего она представлялась ему не во плоти, а — как бы это сказать половчее — словно некое облако, которое постоянно меняло в своем движении формы и очертания, и ему все казалось, что плыло это облако в поднебесье, а он шел за ним по пятам, прикрытый его же тенью, и так ему было хорошо и тревожно, что мог он идти за этим облаком хоть на край света.

А дни между тем стояли как дни — по-осеннему серые и безликие. Сразу после праздников юнги пошли в классы, а Паленов тотчас же почувствовал, что наконец-то началась для него та самая жизнь, к которой он подсознательно стремился и о которой мечтал, пусть не догадываясь об отдельных деталях, а только видя ее в самых общих очертаниях. В классах все было доподлинное: поршневые и клиновые затворы, стволики, зенитные орудия и даже орудия палубные и бортовые, снаряды, мины, торпеды, лишенные взрывчатки, но не лишенные своей стальной плоти.

Но ни сигарообразные торпеды, удивительно чуткие и упорные в преследовании цели, как гончие собаки, ни фугасные снаряды величиной с Веньку Багдерина, могущие одним махом разнести в щепки, скажем, рейдовый буксир, ни рогатые мины, способные годами дожидаться своей жертвы, не занимали его воображения. Ему нравилось вязать узлы — всякие там беседочные, прямые, выбленочные, плести маты, разбирать паруса, укладывая шкаторину к шкаторине, крепить стоячий и бегущий такелаж, из стрингерсов и шпангоутов собирать макет остова корабля, и уносили его эти нехитрые, в общем-то, ребяческие занятия черт-те знает в какие дали, и виделся он себе не на современном корабле, закованном в броню, как средневековый рыцарь, а на легком и изящном бриге при Синопе или Наварине, впрочем, это могло быть и Корфу. Не в том суть…

Военно-морское дело читал Михеич, мичман Павел Михеевич Поляков — фамилию его они тотчас же забыли, — один из трех патриархов, которыми гордился Кронштадт. На первых порах Паленов находил в его облике даже нечто отталкивающее: совершенно гладкая, словно отполированная, голова, впалые щеки и почти ввалившийся рот делали его похожим на отшельника, который сторонится людей. Михеич, правда, и жил почти в одиночестве, в адмиральской каюте на броненосце, на котором они проходили военно-морскую практику, но тем не менее был он человеком весьма общительным, превосходно рассказывал, и слушать его было одно наслаждение. Наскоро объяснив новый урок: «Корабельный набор состоит из тавровых балок, двутавровых и тавро-бульбовых…» — и спросив домашнее задание, Михеич начинал ходить между столами и как бы между прочим говорил: