— Задай вопрос полегче. Впрочем, — Веригин призадумался, — что-то такое там неладно.
— Может быть, какие-то неполадки в центральном посту? — предположил Паленов.
— Не будем гадать. Подождем — узнаем.
Щелкнул динамик, и раздался голос:
— Первая, вторая, третья…
— Есть, первая, есть, вторая…
— Никуда не отлучаться, — предупредил Самогорнов. — Будьте внимательны к командам.
Три дыма стали редеть, и скоро уже можно было разглядеть среди этих дымов фрегат и два эсминца, которые держали курс прямо на крейсер.
— Наглецы! — хрипло сказал Румянцев, сжав кулаки так, что побелели суставы, и повторил: — Наглецы!
— Шандарахнуть бы по ним, — подумал вслух конструктор, которому давно уже все осточертело: и качка, будь она неладна, и нудная подготовка к стрельбам, да и сами стрельбы, которыми корабль никак не мог разродиться.
— Когда займете мое место, тогда и шандарахнете.
— Да нет, — начал оправдываться конструктор, — это я к слову.
На фрегате быстро-быстро замаячил сигнальный прожектор.
— Что они там пишут? — недовольно спросил Румянцев.
— Запрашивают, чей корабль и куда держит курс, — сказал Кожемякин. Спустя полминуты об этом же доложили и сигнальщики.
— Наглецы!
— Нет, определенно стоит по ним шандарахнуть, — в сердцах сказал конструктор, которого опять начало мутить, — чтобы впредь придерживались правил приличия.
— Потом шандарахнете, — миролюбиво промолвил Румянцев, но было видно, что он весь подобрался, как будто готовясь к прыжку. — Наберите сигнал: «Следуйте своим курсом». В переговоры не вступать.
— Есть.
В переводе на обиходный язык этот разговор флагов примерно звучал так: «Ты кто, парень?» — «Пошел прочь, наглец!»
Было еще относительно светло, и на фрегате с эсминцами явно разобрали сигнал; и они легли на параллельный курс, видимо, совещались с флагманом, который уже исчез за горизонтом, потом дружно повернули и стали удаляться в надвигающиеся сумерки.
— Распорядитесь, чтобы эсминец вышел на исходную позицию. Самогорнов, ложимся на боевой курс.
— Есть…
Ветер, установившийся с полуночи и нагнавший утром снежные заряды, ближе к полудню размел небо и задул ровно и мощно, как будто вырывался из огромного сопла, и Баренцево море рассвирепело. На крейсер накатывались иссиня-черные волны, погружая весь барбет первой башни в блестящую белую пену. Это был классический шторм, который играючи перекладывал корабль с борта на борт. Звенели ванты, кряхтели и поскрипывали переборки, на баке водой срезало вьюшку и легонько, словно перышко, смахнуло ее за борт. Весь могучий организм корабля испытывал такое напряжение, что казалось, с минуты на минуту должен наступить такой момент, когда дольше сдерживать напор воды и ветра уже не достанет сил и все это умное и умелое сооружение в мгновение ока развалится на черепки.
Конструктор уже не травил, был зеленый, словно бы покрылся плесенью, обеими руками держался за выступ в переборке и клял в душе и шторм, подчинивший своей буйной воле эти безбрежные просторы, и Румянцева, который, уставясь в окно, как будто и не замечал этого шторма, и свой прибор, и желание самому испытать его в деле.
— Не бойтесь пропусков, стреляйте, — через силу сказал он Румянцеву. — Мне даже необходимо, чтобы было несколько пропусков.
— А пропусков сегодня не будет, — нехотя промолвил Румянцев, все еще переживавший встречу с фрегатами.
— В таком-то бедламе не будет? А собственно, почему вы так полагаете?
— Вам приходилось воевать? — в свою очередь спросил Румянцев.
— Все мы прошли через войну, — меланхолически заметил конструктор.
— Я не всех имел в виду. Я спрашиваю конкретно вас. Вам приходилось встречаться, выражаясь фигурально, лицом к лицу с неприятелем и стрелять в него?
— Как-то не приходилось, — неуверенно сказал конструктор.
— Тогда вам не понять, почему сегодня не будет пропусков.
Румянцев явно тяготился конструктором, он и всегда-то тяготился людьми, которые так или иначе пытались совать нос в его дела, сегодня же это тяготение стало исподволь перерастать в неприязнь. Однако Румянцев ничем не мог обнаружить эту неприязнь: и по долгу обычного корабельного гостеприимства, и потому еще, что ради конструктора и его прибора крейсер-то и болтался сейчас в море, готовясь к стрельбе.
— Если вам очень плохо, то спуститесь в каюту, — холодно сказал Румянцев. — В нужную минуту я позову вас.
Конструктор не понял ни холодности, ни насмешливости, мутными глазами обвел мрачновато-синее, даже черное, море, по которому серебрились мерлушки, и плачущим голосом спросил: