— Накрытие! — ликующим голосом доложил дальномерщик.
— Есть, накрытие… Все башни, товсь…
Еще ничто не закончилось: не сказал конструктор своего слова, не заполнили посредники протоколы, не проявили пленки, а Самогорнов уже понял, что все будет именно так, как он задумал, и вся огневая мощь главного калибра, все эти снаряды, заряды, запальные трубки, мирно дремавшие в погребах, а теперь извлеченные на свет божий, безраздельно подчинены ему, и он волен со своей верхотуры повелевать, как молодой громовержец, всем мирозданием.
— Залп!
Заглушая вопли ветра и грохот волн, крейсер ахнул всеми четырьмя башнями, осветил округу ослепительно багряным пламенем, попятился от отдачи, как бы пересиливая качку. И пока на волнах плясали зловещие огни, Самогорнову показалось, что крейсер наконец-то одолел стихию и подмял ее под себя. И тотчас же наступила темень, тревожная и осязаемая, потом в этой темени загорелись белые смушки, словно по воде помело поземку.
— Товсь!..
— Самогорнов, — предупредил командир, — еще один залп — и дробь.
— Залп!..
Крейсер опять ахнул, но Самогорнов уже не стал дожидаться, когда глаза после огненного всполоха привыкнут к сумеречной мгле, хриплым голосом — осел все-таки от волнения — подал команду:
— Дробь! Орудия и башни на ноль!
Снаряды, просверлив в последний раз небо, упали за кормой эсминца, и когда посредники сообщили о «поражении» цели, Румянцев прочистил горло — кхм, кхм — и негромко сказал в микрофон:
— Первый дивизион, благодарю за хорошую стрельбу. — И, подождав, чтобы в башнях улеглась радостная суматоха — он даже неприметно усмехнулся, — тем же негромким голосом добавил: — Самогорнов, потрудитесь спуститься в боевую рубку.
Вчерашние бесплодные поиски волны, встреча с неопознанной эскадрой, — впрочем, какая уж там неопознанная! — стрельба через прибор «Упредитель залпа», богомерзкая качка, которая на самом деле весьма отличалась от балтийской, основательно и потомили и помотали весь экипаж без исключения, но когда в боевой рубке появился Самогорнов, офицеры, бывшие здесь, невольно оживились и заулыбались: Самогорнов сегодня, бесспорно, был именинником.
— Благодарю за службу, — суховато сказал Румянцев, оглядывая Самогорнова и находя в нем все, как говорится, в соответствии, дождался, когда тот в ответ легонько склонил голову, уже мягче добавил: — Молодцом. — И, выдержав паузу, спросил: — А что, Самогорнов, Баренцево море это вам не Балтика?
— Так точно, товарищ командир, далеко не Балтика.
— А ведь и тут можно хорошо стрелять? А, Самогорнов?
Самогорнов понял, что командир заметил, когда после «Товсь» третьей башне команду «Залп» он подал, несколько помедлив, чтобы те успели замкнуть цепь и не сделали пропуска, и, тушуясь, ответил:
— Так точно, можно…
— Я и говорю, Самогорнов, можно.
— Хорошего комдива мы вырастили, товарищ командир, — почувствовав неловкость в разговоре, вмешался Иконников. — Мастерски стрелял…
— Цыплят по осени считают, — усмехаясь, заметил Румянцев, и никто не понял, чему усмехнулся командир. — Впрочем, на дворе-то уже глухая осень. Так что твоя правда, Алексей Иванович: из Самогорнова на самом деле может получиться хороший комдив.
— Если уж быть последовательным, — продолжил свою мысль Иконников, — то и весь дивизион стрелял хорошо.
— Веригин, например, — сказал в сторону Румянцев.
— Вторая башня на самом деле хорошо стреляла, — счел нужным уточнить командир боевой части два Кожемякин.
— Не спорю, Кожемякин, — охотно согласился Румянцев. — Веригин был на уровне. — Последнее замечание командир явно адресовал Иконникову, и тот понял этот маневр и незаметно покивал головой, дескать, все понял и благодарю.
— А кстати, как вам удалось не сделать ни одного пропуска в такой-то коловерти? — спросил конструктор, который хотя и мучился по-прежнему, но от одного сознания, что главное уже позади и теперь можно плюнуть на все, спуститься в каюту и проваляться там на диване до самой базы, чувствовал себя значительно лучше, чем час назад. — Я смотрел на орудия, так они постоянно шевелились, словно живые. Думал, не успеют замкнуть цепь. И все-таки успевали.
— На самом деле, Алексей Иванович, — обратился Румянцев к Иконникову, — как это нам удалось?
Иконников пожал плечами.
— Чувство долга, чувство собственного достоинства, наконец, чувство ответственности. Плюс мастерство, азарт и еще многое другое.
— Впервые слышу, чтобы на военной службе говорилось о чувствах.
Румянцев с Иконниковым переглянулись и промолчали, а помолчав, Румянцев, прямо ни к кому не обращаясь, спросил:
— Так что у нас сегодня с ужином?
Вахтенный офицер поглядел на Пологова и, получив молчаливое согласие старпома, спросил в свою очередь:
— Прикажете подавать на пробу?
— Да уж приказываю, — добродушно проворчал Румянцев. — А засим объявляйте готовность номер два.
Спустись к себе, Самогорнов по привычке позвонил Веригину в башню:
— Братец, выходи, покурим.
— Куда там выходить… Волна шпарит выше надстройки.
— А ты ко мне в каюту заглядывай. У меня тут тепло, светло и мухи не кусают.
Веригин появился только после того, как по кораблю объявили: «Команде ужинать», и Самогорнов попенял ему:
— Мог бы и поспешить…
— Крепили башню по-походному, — виновато сказал Веригин. — А там волна, ветер… Кипит все… Ну ты рад?
— Знаешь, рад. Я как прыгун, который попросил поднять планку на пять сантиметров выше рекордной высоты. Разбежался — и… представь себе — взял.
— Волновался?
— Было дело…
— Я тоже за тебя рад.
— Спасибо… А я за тебя. Отстрелялся ты как бог. А кормовые башни, да и твоя прежняя все время шли на грани… Командир заметил, но ничего не сказал.
— Что он, не понимает? Такой штормяга, а тут еще этот прибор… Мы же в таких условиях на Балтике не стреляли.
— Вот и я говорю: заметил и ничего не сказал. Учись, братец, все замечать, но не обо всем говорить.
— Это что — новые университеты?
— Сам же, братец, говорил, что, придя на Севера́, мы стали другими.