Иконников пожал плечами.
— Чувство долга, чувство собственного достоинства, наконец, чувство ответственности. Плюс мастерство, азарт и еще многое другое.
— Впервые слышу, чтобы на военной службе говорилось о чувствах.
Румянцев с Иконниковым переглянулись и промолчали, а помолчав, Румянцев, прямо ни к кому не обращаясь, спросил:
— Так что у нас сегодня с ужином?
Вахтенный офицер поглядел на Пологова и, получив молчаливое согласие старпома, спросил в свою очередь:
— Прикажете подавать на пробу?
— Да уж приказываю, — добродушно проворчал Румянцев. — А засим объявляйте готовность номер два.
Спустись к себе, Самогорнов по привычке позвонил Веригину в башню:
— Братец, выходи, покурим.
— Куда там выходить… Волна шпарит выше надстройки.
— А ты ко мне в каюту заглядывай. У меня тут тепло, светло и мухи не кусают.
Веригин появился только после того, как по кораблю объявили: «Команде ужинать», и Самогорнов попенял ему:
— Мог бы и поспешить…
— Крепили башню по-походному, — виновато сказал Веригин. — А там волна, ветер… Кипит все… Ну ты рад?
— Знаешь, рад. Я как прыгун, который попросил поднять планку на пять сантиметров выше рекордной высоты. Разбежался — и… представь себе — взял.
— Волновался?
— Было дело…
— Я тоже за тебя рад.
— Спасибо… А я за тебя. Отстрелялся ты как бог. А кормовые башни, да и твоя прежняя все время шли на грани… Командир заметил, но ничего не сказал.
— Что он, не понимает? Такой штормяга, а тут еще этот прибор… Мы же в таких условиях на Балтике не стреляли.
— Вот и я говорю: заметил и ничего не сказал. Учись, братец, все замечать, но не обо всем говорить.
— Это что — новые университеты?
— Сам же, братец, говорил, что, придя на Севера́, мы стали другими.
Ближе к полуночи крейсер с эсминцем вернулись в базу, и Румянцев тотчас же отправился в штаб доложить о результатах стрельбы и о встрече с неопознанной эскадрой, как это было отмечено в вахтенном журнале. Адмирал выслушал его молча, только изредка кивая, чтобы Румянцев знал, что его слушают, подул на кончик папиросы, тлевшей желтым угольком.
— А если бы они стали тебя провоцировать, скажем, пальнули бы?
— Попытался бы уклониться.
— А если бы еще раз выстрелили?
Румянцев долго молчал, тоже дуя на свою папиросу, хотел было уклониться от прямого ответа и не уклонился:
— Тогда дал бы сдачи.
— Это бы, Павел Иванович, не сдача была… Тут ведь не Балтика… Тут океан…
А через день Румянцев уезжал в Москву за новым назначением. В то утро Пологов хотя и спал в своей старпомовской каюте, но проснулся уже командиром. Он выслушал доклады старпома — его обязанности временно исполнял помощник, — дежурного офицера, главного боцмана, хотел отдать приказания, которые бы в корне отличались от тех, которые исходили от Румянцева, и вдруг понял, что нет у него этих своих отличительных приказаний. Он с грустью заметил, что слово в слово говорил то, что ему обычно по утрам наказывал Румянцев, но если бы он сказал об этом Румянцеву, тот бы обязательно вспомнил, что в первое свое самостоятельное утро тоже полностью повторил предыдущего командира. И тут уж, видимо, ничего не попишешь, логика служебной необходимости бывает сильнее желаний и даже возможностей.
А Румянцев тем же утром уходил в Мурманск, чтобы уехать в Москву и там, в Москве, официально получить назначение на новый корабль «Власть Советов». Тогда он не знал, что на этом корабле ему не суждено будет служить.
Как хорошо, что человек никогда не знает, да, видимо, никогда и не узнает, что с ним будет завтра.