Многие юнги уже завели себе альбомы, куда записывали стихи, песни, а заодно и письма на все случаи жизни. Кому-нибудь Паленов и списал бы письмо из подобного альбома, а Даше рука не поднималась, и сидел он себе за столом в Ленинской комнате, обложась книгами, будто конспектируя очередную тему к политзанятиям, а сам мучительно соображал: «Даша — это официально почти, а вот если ласкательно — Дашенька? А еще как, чтобы и не пошловато, но чтобы как-то и на отдалении? Что и говорить, этикет — дело серьезное». И он написал:
«Даша! Я сочинил тебе много писем, но все они остались в уме. Все-таки в уме сочинять легче, чем те же мысли выражать на бумаге. Никакой мощной компании у меня нет, и я с радостью приму приглашение, если только меня уволят в Ленинград».
Ответ, к удивлению своему, он получил через несколько дней:
«Альбатрос! Ты краток и точен, как корабельный устав. Познакомь меня хотя бы с одним письмом, которое ты сложил в уме. Страсть как не люблю загадочно-молчаливых людей. Никак не поймешь, что они несут в себе: мудрость веков, как те загадочные сфинксы, которых выкрали в Египте и водрузили на набережную Невы, или нечто совсем другое».
Тогда Паленов подумал, что ему следовало бы рассердиться и на «мудрость веков», и на «нечто совсем другое», но у него не хватило на это решимости, тем более что сам же на «нечто другое» и налетел, за каким-то чертом написав, что сочинял в уме письма. Ну — писал, ну — не писал — никто же об этом не знал и за язык никто не тянул! По размышлении он пришел к выводу, что все-таки, видимо, Даша попала в точку, только не мудрость веков, к сожалению, относилась к нему, а лезло изо всех щелей это «нечто совсем другое».
Ближе к Новому году в курилке стали поговаривать, что кто-то где-то слышал, что увольнения в Ленинград не будет, и Паленов приуныл, а потом выяснилось, что уволят только тех, у кого есть там родственники, и он, потеряв покой, слонялся из угла в угол как неприкаянный и все думал, думал, прикидывая и так и этак, но ничего путного ему на ум не приходило. Лишь вечером тридцатого стало известно, что и Багдерин с Симаковым, и Паленов попали в списки увольняющихся, прошли сквозь сито ротного командира, и он начал считать часы до встречи с Дашей. Списки просмотрело школьное строевое и учебное начальство и утвердило их. Отныне можно было уже не беспокоиться, хотя беспокойств и хлопот прибавилось: праздник, может быть, тем и хорош, что к нему надо готовиться, а сама подготовка к нему, какой бы она изнурительной ни была, уже сама по себе праздник.
Вся троица и чистилась, и гладилась, охорашивая и оглядывая друг друга со всех сторон, — давно уже замечено, что у матери-щеголихи и дочери растут щеголихами, а они были сыновьями флота, который во все века любил и умел себя показать, — и время от времени бегали в курилку узнать, нет ли каких изменений, но изменений никаких не предвиделось, и тогда Евгений Симаков, суеверно молчавший едва ли не до последней минуты, чтобы не спугнуть удачу, предложил:
— Мужики, давайте встретим Новый год у нас.
Это был удар с той стороны, откуда Паленов никак не предполагал получить, и лихорадочно начал искать выхода из неожиданно возникшей довольно-таки сложной ситуации: пойти к Даше — обидятся Симаков с Багдериным, пойти с ребятами — обидится Даша. «Женька, милый», — взмолился Паленов, — не зови меня к себе, не надо. Идите вдвоем с Венькой. Венька — хороший. Венька — друг до гробовой доски, а я, кажется, опять предаю вас: тогда с переводом, теперь вот из-за бабьей юбки. Я знаю, что плохой, но, ребята, милые, пощадите меня. Ведь я, должно быть, влюбился».
Ничего этого, конечно, он не сказал Симакову с Венькой Багдериным, помялся с ноги на ногу, а котом уже, глядя в угол и краснея, промямлил:
— Я, пожалуй, не смогу. К тетке обещал.
Мифическая тетка, похоже по всему, начала его потихоньку вывозить, и он уже не противился этому, хотя и чувствовал себя гадко, словно что-то уворовал или кому-то чего-то недодал.
— К тетке? — переспросил Симаков.
— Ага, к тетке, — повторил Паленов.
— Если к тетке, то это дело серьезное, а я уже матери написал, что мы будем. Обещались кузины прийти. Они у нас девчонки ничего.
— Кузины — это двоюродные сестры, что ли? Сколько же их у тебя? — полюбопытствовал Паленов.
— Много, — нехотя ответил Симаков, и Паленов понял, что тот обиделся. Кто видел, как лопается на озерах или на реках лед, тот знает, что это такое: сперва, казалось бы, только паутинка сверху упадет, а приглядишься лучше, вдруг поймешь, что паутинка-то эта не сверху легла, а прошла через всю толщу молодого льда, до самой воды, и через несколько дней на ее месте мороз начинает ломать лед, и скоро уже трещинки превращаются в полыньи, пышущие паром, и через эти полыньи уже ни пройти, ни проехать.