В курилке уже собралось человек пятнадцать, в основном из первой смены башенных комендоров, в которую подобрали парней постарше. По окончании школы им исполнялось по восемнадцати лет, они должны были принять присягу и выйти на флот матросами. Уже теперь им шел по продовольственному аттестату табак, все они курили, многие отпустили усы. Вторую смену, в которой было много мелкоты, они сплошь и рядом использовали в своих корыстных целях. Старшины знали это, но смотрели сквозь пальцы как на невинные проказы великовозрастных бурсаков.
— Ну, ты, — сказали Паленову в курилке, — ты понял, зачем тебя сюда вызвали?
— Нет, — ответил Паленов, решив постоять до конца, если парни из первой смены начнут над ним изгаляться. — Я сам сюда пришел.
— Сам?
Тогда Катрук выступил вперед и все тем же лестным голоском, явно потрафляя собравшимся, пропел:
— Старшие, это я привел, по вашему приказанию.
Семен Катрук был во второй смене, но все время пропадал в курилке, где в свободное время околачивались старшие, выполняя их поручения по мелочам, за что те покровительствовали ему и платили табаком. По понятиям юнг, Семен Катрук был «шестеркой», и его следовало бы бить, но делать это никто во второй смене не решался — за ним стояли старшие.
— Слушай, ты, — опять сказали Паленову. — Из-за тебя нас нынче все утро валяли в грязи, а потом, как розовым поросятам, велели петь всякие веселые песни. Ты понял это?
— Нет, — возразил Паленов, кинув своеобразный вызов курилке. — Мы все в этом виноваты.
— Ах, все, — сказали ему весело, но он-то знал, что ничего веселого для него не предвидится. — Видали такого? А ну начинай!
Паленова схватили сзади за локти, связали их полотенцем, которое с его же койки притащил Катрук, другим полотенцем завязали глаза, поставили на доску, велели присесть и начали поднимать вместе с этой доской. У Паленова даже перехватило дух — так высоко, казалось, они подняли его, и он все ждал, что достанет до потолка и ударится о него теменем, хотя потолки были высокие. И вдруг он почувствовал, как все в нем обмерло, и он стал ватным, словно бы дух его отделился от плоти, и Паленов только успел взмолиться: «Скорей бы уж конец». Но тут ему развязали руки и крикнули:
— Прыгай!
Он покачался, как петух на насесте, примеряясь прыгнуть, думая, что до пола высоко, — пол, правда, они уже называли палубой — оттолкнулся ногами от доски и тотчас упал на колени, не удержался, стукнулся лбом и носом о холодный кирпич, которым была выстлана курилка. Оказалось, что его никуда не поднимали, а только держали на весу — это он сам вздымался «на воздуся». Зверея, Паленов сдернул повязку с глаз, увидел кровь на ладони, ало просочившуюся из носа, схватил доску и, размахивая ею, дико закричал:
— Расходись — убью!
Парни кинулись кто в кубрик, кто в гальюн, а в дверях косолапо застыл дядя Миша, внимательно поглядел на Паленова и вразумительно сказал:
— Положи доску на место. Ишь, сопли-то красные распустил, как индюк. Иди умойся.
Косолапо переступая, он повернулся и скрылся в своей каптерке.
Несколько рисуясь, — вот-де я какой, возьмите-ка меня голыми руками — Паленов швырнул доску в угол, поддал ногой лагун с окурками, пошарил глазами по сторонам, ища выход своим эмоциям, и вдруг понял, что минутный накал остыл, и ему стало стыдно. Он кое-как подмел окурки, положил доску на место, умылся и, стараясь казаться беспечно-равнодушным, пошел в кубрик дописывать письмо.
Ни на кого прямо не глядя, но, в общем-то, косясь и в одну сторону, и в другую, он достал перо и бумагу, прочел там: «Ребята вокруг меня хорошие, а можно сказать, что есть среди них и отличные», и так ему стало тоскливо и неуютно, что впору было завыть, и завыл бы он, даже мысленно поискал место, куда бы можно было уйти с глаз долой, и, не найдя такого места, начал скрипеть пером: «Есть, конечно, и похуже. Всякие есть».
Возле других тумбочек тоже стояли парни и писали свои письма, и за столами писали — бог весть, что они там писали, может быть, вроде него придумывали свою жизнь, — и никому из них не было до Паленова дела, хотя они поминутно и поглядывали по сторонам из той своей загадочной и красивой жизни.
После отбоя он долго не спал, боясь, что сонному ему сделают «велосипед» — положат между пальцами бумажку и подожгут, — но, заметив, что возле стола дежурного сидит дядя Миша, и, шевеля губами и усмехаясь, читает увесистую книгу, он успокоился и скоро забылся. К удивлению Паленова, в ту ночь ему ничего не снилось, и в следующую ночь он тоже спал крепко, без сновидений.