А тем временем жизнь шла по строго заведенному порядку, и сыпал ли на улице снег, или падал дождь — это в Кронштадте случалось и среди зимы, — гулял ли ветер, или стояло вёдро, они неизменно, как поезд, следовали от станции к станции, неукоснительно выдерживая все графики. Жизнь била вокруг них, и она же била в них самих, иногда они — эти две жизни — не совпадали, но это мало кого интересовало. Должно быть так-то, а не как-то иначе — и все, и баста, и никаких гвоздей, иначе воинский мир, устроенный хитро и точно, как пирамида, может рухнуть под собственной тяжестью. В этой пирамиде Паленов был всего лишь малой величиной, от которой ничего не зависело, но работать-то она, эта малая величина, должна была так же точно, как и та, от которой зависит едва ли не все. Он стал постигать эту премудрость не умозрительно, штудируя многочисленные уставы, регламентирующие всю жизнь до мельчайших ее проявлений, а словно бы впитывал вместе с борщом и макаронами по-флотски, с неизменным компотом, который в Кронштадте при ветре с моря бывал солоноватым. Они и к этому привыкли, а привыкнув, приняли как должное.
В курилке, получившей окончательный статус клуба, чаще замелькали слова «практика» и «распределение». Впрочем, распределения для них не существовало, потому что их, грешных, не распределяли, а списывали прямо на флота или в экипажи. Это опять сблизило их троицу, и они подолгу засиживались в курилке, рассуждая о том, куда лучше списаться. Венька Багдерин предлагал проситься на новый корабль, чтобы, как говорится, начать службу с киля, на что Евгений Симаков вполне резонно возражал, что если начинать с киля, то в море можно попасть не скоро. Эта перспектива Паленова тоже не устраивала — он мечтал уйти в океан и доказывал Симакову с Багдериным, что лучше всего начинать службу на Севера́х, памятуя слова каперанга Крутова: «Севера́ — это уже океан».
— Нет, — говорил на эти слова Симаков. — Проситься надо на Тихоокеанский флот. Там цунами и тайфуны, там в месте гибели «Варяга» и «Корейца» корабли приспускают флаги.
— Мужики, а мне хочется попасть в Ленинград. Это Эрмитаж и Летний сад, — ловко выворачивался Венька Багдерин.
А Паленов про себя добавлял: «Это Даша» — и мало-помалу тоже склонялся к Ленинграду, и тогда такой спокойный всегда и рассудительный Евгений Симаков кричал на них:
— Вы никогда не будете моряками, потому что любите море с берега, а корабль на картинке. Я не хочу вас больше знать.
Тогда и Паленов вскипал и вставал против него стенкой.
— Почему это не будем? И кто тебе дал право обзывать нас болотными моряками! Я, если хочешь знать…
— Мужики, не надо. Слышите, не надо, — бросался разнимать их Венька Багдерин. — Давайте потише. Ну, мужики же…
Однажды он, растаскивая Паленова с Симаковым, сильно пихнул Симакова, и тот попятился и неловко упал, расквасив себе нос. Случившийся тут же Катрук донес Кацамаю, который в тот вечер оставался в роте за старшего, и Кацамай недолго думая влепил Веньке Багдерину наряд вне очереди. Паленов с Симаковым попытались было вступиться, но Кацамай ехидно оглядел их и вкрадчиво спросил:
— Это как понимать — коллективная жалоба?
Они уже знали, что такое коллективная жалоба, и поэтому поспешно и очень дружно ответили:
— Никак нет, товарищ старшина второй статьи.
— Значит, жалобы нет. Добро. Багдерин сегодня после отбоя помоет трап. — Кацамай помолчал. — Снизу вверх. — Потом он, кивнув на Паленова, добавил: — Он знает, как это делается. Он расскажет.
— Товарищ старшина, мы же все…