— Кругом… Шагом…
На военной службе ни спорить со старшими, ни возражать им не полагается, и любой приказ должен быть прежде выполнен, а потом уже обжалован. Венька Багдерин все же пошел опять к Кацамаю и скоро вернулся притихший, как будто прибитый.
— Мужики, я ничего не понимаю. За что он меня?
— Плюнь, — сказали ему Паленов с Симаковым.
— Как плюнуть? — Не понял Венька Багдерин. — Просто так?
— Просто так.
— Он же не имеет права наказывать меня.
Тогда уже спросили они, несколько озадаченные таким оборотом:
— Почему?
— Ну как вы не понимаете? Я же ничего предосудительного не сделал. Мой жест был нечаянным. Нельзя же за нечаянность наказывать человека.
«Наверное, нельзя, — подумал Паленов. — Но если наказали, то, значит можно? Так в чем же правда: в том, что нельзя, или в том, что можно? К тому же ссорились-то мы с Симаковым, а Багдерин не хотел этой ссоры, а его взяли да и наказали». Идти всем троим к Кацамаю было нельзя, потому что это напоминало бы коллективную жалобу, и тогда Паленов пошел к Кацамаю один, но, когда он увидел его рысьи глаза и плутоватую усмешку, спрятанную в уголках этих глаз, вспомнил деньги, присланные бабой Маней, весь бунт в нем сразу затих, и он сказал себе: «Тут, паря, ты ничего не добьешься. Тут все выверено, как часы: и прав — виноват, и не прав — тоже виноват».
— Я хотел только сказать вам, товарищ старшина второй статьи, что Симакова толкнул я.
— Ах вот как… Тогда мы решим так… Впрочем, завтра на утреннем построении доложите об этом Темнову. Пусть он сам с вами решает как знает. А Багдерин трап сегодня выдраит. Кру-гом…
Паленов долго не спал в ту ночь, все ждал Веньку Багдерина, ворочался и Симаков, они засыпали и снова просыпались — койка Багдерина была пуста, — и только под утро он залез под одеяло, свернулся калачиком и, кажется, всхлипнул. Паленов окликнул его шепотом и раз, и другой, но он не отозвался, только вытянулся во всю длину койки, как бы омертвел или заснул, но Паленов-то знал, что он не спит. Не спал и Евгений Симаков, и они все втроем понимали, что с этого часу им станет жить труднее.
Утром Паленов доложил Григорию Темнову о том, что произошло в курилке, тот ничего не понял и переспросил:
— А что произошло-то?
— Мы заспорили с Симаковым. Багдерин бросился нас разнимать, нечаянно толкнул Симакова, тот неловко упал и расквасил нос.
— Я спрашиваю, что произошло?
— Мы заспорили с Симаковым…
— Ты мне сказку про белого бычка не рассказывай, — прервал Паленова Темнов с явным неудовольствием, хотя относился к нему хорошо. — Я спрашиваю, что произошло?
— Дак ничего не произошло…
— Стать в строй. Здесь не детский сад и меня не интересует, кто кого толкнул. В конце концов, кто не додержался за мамин подол, может убираться, — вспылил он. — Завтра вы займете место наводчиков и замочных в башнях главного калибра и в ваше распоряжение поступят пуды пороха, взрывчатки и металла. Вот ваши отныне игрушки, и если вы это сегодня не поняли, то завтра уже не поймете. А ты, — напустился он на Паленова, — после ужина и до самой вечерней поверки отправишься на камбуз чистить картошку и там на досуге поразмышляешь, что есть главное в службе, а что второстепенное. Понял?
— Есть, товарищ старшина. — Паленов даже обрадовался, что дело так обернулось, в какой-то мере Венька Багдерин мог считать теперь себя отмщенным, но Венька Багдерин — ах, Венька ты, Венька — не принял этого и весь день был хмурый, словно бы отрешенный.
— Да брось ты, Венька, — говорили они ему. — Подумаешь, трап выдраить.
— Мужики, не обижайтесь на меня, но я чего-то не понимаю. Я не белоручка, могу дерьмо в гальюне из толчков голыми руками выгребать, если это надо, если в этом есть целесообразность.
— Ты ищешь смысл не там, где он находится, — Паленов наконец-то понял то, чего никак не мог понять Венька Багдерин, а поняв, решил, что и он теперь поймет. — Весь смысл в этой петрушке как раз и состоит в том, чтобы научить себя беспрекословному повиновению. Вот это и есть, наверное, главное, или, как ты говоришь, целесообразное.
— Повиноваться, даже если это бессмыслица?
— Даже если это бессмыслица.
Венька Багдерин подумал и покрутил головой:
— Мудрено это.
— Если думать…
— А что же мне делать, если я постоянно думаю?
— Венька, выкинь ты всю эту блажь из головы.
— Добро, мужики, — пообещал он неохотно, как будто и не слово он давал, а отмахивался от назойливых комаров. Те вот тоже, бывало, пристанут вечером, помнилось Паленову, ничем от них не избавишься, а если еще и не отмахиваться, то совсем в кровь заедят. «Кровопивцы», — говорила покойная бабушка. Венька Багдерин, наверное, «кровопивцами» их не считал, но надоели они ему хуже горькой редьки.