— Это, браток, — дядя Вася впервые его так назвал, — тебя не должно касаться. Вызвали и вызвали — этого бы и я сразу не сообразил, почему позвонил вахтенный офицер, а не дежурный. А нам тут свидетели были ни к чему.
— Значит, ты и в лазарет не ложился?
— Не ложился. Так надо было.
— А зачем?
Он нехотя сказал:
— Поучить пришлось одного малого. Поворовывать стал, а мы ведь без запоров живем. Чужого вора у нас не может быть, а свой ни к чему. Накипь надо вовремя сымать, а то она потом может весь огонь залить. Понял, браток? А тебя, дневального-то, в этот час в кубрике не было. Ну и все. Нет следов.
Паленов подумал о Катруке, о себе, о Веньке Багдерине с Симаковым, и все-то у него прояснилось и стало на свои места: не Катрук был тогда виноват, и не кто-то другой, и уж во всяком случае не кто-то третий, все исходило от него самого, и все к нему же и сходилось. Он скрыл тогда от Симакова с Багдериным перевод, а скрыв, позволил кому-то похитить деньги, потому что, если бы о них знали многие, их не решились бы взять. Паленов сказал об этом дяде Васе.
— Сам себе темную устроил, браток, — сказал он, — впредь наука. И запомни: на кораблях не принято таиться. Потаенную душу никто не спасет.
Тем временем «Октябрьская революция» начала готовиться к выходу в море. Поход этот, по словам дяди Васи, намечался недальний, с единственной целью дать возможность «духам» опробовать главные механизмы после ремонта. С какой там целью назначался поход — Паленова это меньше всего интересовало, потому что, какие бы высокие материи ни преследовало командование — опробовать ли на походе главные механизмы или уничтожить в главных компасах девиацию, — они всецело отвечали его желанию поскорее уйти в море, которое манило его с давних пор. Паленов верил, что в море ему будет легко, и уже начал исподволь вынашивать злую мечту показать тому вахтенному лейтенанту, на что способны ленты-бантики. Как бы ему это удалось сделать — он плохо представлял, но сделать-то он должен был, чтобы уйти с линкора гордым и отмщенным. Но чего-то он в то же время и трусил, даже побаивался, но уж коли он стал побаиваться, то, значит, терпению его пришел конец, и он начал поторапливать дядю Васю, как будто от него что-то зависело.
— Скорей бы уж, что ли…
— А вот погоди, — отвечал тот лениво и скучно.
— Чего годить-то?
— Находишься еще. Служба-то тебе выпала великая. Всякого еще повидаешь и перевидаешь.
Паленов меньше всего думал о том, что ему предстояло там, в некотором временном отдалении, повидать и перевидать, памятуя, что журавль в небе — это хорошо, но синица-то в руках — еще лучше, да и, что там греха таить, был же ведь еще в его жизни город Ленинград, а в том городе выходила к Неве Дворцовая набережная, и на ту набережную неплохо было бы написать в том роде, что ходили, дескать, и мы далекими походами в далекие-де края. Когда он приступал к какому-нибудь новому делу, то чаще всего видел в том деле сразу несколько дел, а какое из них было главное — это его как бы и не волновало. Тогда ему казалось, что родился он двужильным и его с лихвой на все хватит.
Но как бы там медленно ни шло время, рано или поздно оно приходит к своему пределу, и предел тот для Паленова наступил: ударили колокола громкого боя, прогрохотали палубы и трапы, и началось долгое томление, пока прогревались главные механизмы, и все они должны были все то время неотлучно находиться в башне на боевых постах. Дядя Вася, сидючи на своем месте горизонтального наводчика, поклевывал носом, а Паленов стоял у него за спиной и не знал, чем занять себя, потому что заведование их с дядей Васей было ими вылизано только что не языком, а что еще делать в таком вот томлении, он не знал, пока дядя Вася не кончил клевать и не сказал ему:
— Кинь вон брезент-то в угол да покемарь. Дело-то божеское.
И только было Паленов улегся, подложив ветошь под голову, даже повертелся с боку на бок, чтобы было удобнее, как раздалась команда:
— По местам стоять. С якоря и швартовых сниматься.
Наверху, возле шпилей, которыми выбирают якоря и обжимают швартовые концы, важно выхаживал Матвеевич, мичман по званию и главный боцман по должности, он же третий патриарх, и, завидев матросов с первой башни, которые не торопясь строились вдоль левого борта, начал тотчас брюзжать, что и шланги, которыми смывают грунт с якорь-цепи, за борт не выведены и стопора с якорь-цепи не сняты, и еще на что-то он там брюзжал.
— Полно тебе, — сказал ему дядя Вася. — Ишь разворчался, как старый свекор.
— А не поворчишь, так и порядку не будет, — отвечал ему Матвеевич и тотчас закричал, приняв команду с мостика: — Отдать носовой!