ГЛАВА ВТОРАЯ
В юнги Паленов попал почти случайно. Поступал в Подготовительное училище, и все бы, казалось, шло хорошо, но врачи услышали перебои в сердце и одним росчерком пера едва было не поставили крест на его военной карьере.
Но в тот год, как казалось Паленову, ему необыкновенно везло, хотя какое уж там везение, когда по весне пришлось похоронить последнего родного человека — бабушку, тем не менее и на этот раз выход из пикового положения нашелся очень скоро: в коридорах прошел слух, что в военкоматах идет набор в юнги, и Паленов с прочими неудачниками отправился туда, сдал документы, и, получив медицинскую карту, был направлен в районную поликлинику на предмет обследования своего, как выяснилось в Подготовительном училище, не очень-то уж и железного здоровья. Обследование по врачам занимало два дня, и тут он решил действовать предусмотрительнее. Обошел многих специалистов, а женщину-терапевта оставил напоследок, подсмотрел у ребят, как она пишет слово «годен» и расписывается, истратил вечером два листа бумаги, тренируя руку, поставил в соответствующую графу отметку и, замирая от дурного предчувствия, что его накроют с поличным, протянул на следующий день карту в окошко регистратуры. Девице, сидевшей там, видимо, давно все осточертело, и она только невежливо спросила:
— Сколько?
— Чего сколько? — Он как-то сразу поглупел от страха.
— Чего, чего! Деревня, — передразнила она. — Печатей, говорю, сколько ставить.
— А все, — попросил он, — поставь. Вернее будет.
Она, кажется, о чем-то догадалась, улыбнулась, завязав губы бантиком, и, пришлепнув на действительные и поддельную подпись фиолетовые треугольнички, с оттенком доброй насмешки сказала:
— Ну иди, служивый, раз приспичило тебе.
А Паленову на самом деле приспичило, потому что не было у него иных путей, кроме того, как идти в юнги, и он меньше всего заботился тогда о том, прав он или не прав в своих поступках. Более того, эти неправые поступки, которые в полной мере можно было назвать подлогом, представлялись ему тогда такими правыми, что большей правды на земле уже и быть-то не могло.
На другой день его препроводили в Первый флотский экипаж, остригли там, побрили где надо, помыли в бане и снова пропустили через медицинскую комиссию. Паленову пришлось изрядно поволноваться, потому что на этом порожке могли снова разбиться, теперь уже вдребезги, все его честолюбивые мечты, но, слава богу, все кончилось хорошо. Терапевтов было несколько, и он попал к молодому лейтенанту, который все время что-то терял: то стетоскоп, то спички с папиросами, весело при этом переговаривался со своими коллегами — их в одной комнате принимало трое. В довершение всего у него испортился аппарат для измерения кровяного давления, и он по этому поводу назидательно сказал Паленову:
— Вот. Не бери с меня пример. Служи исправно. Дослужишься до адмирала. — И, даже не послушав Паленова, написал «годен», поставил загогулину, шлепнул его по голому заду деревянным футляром и весело крикнул: — Следующий!
Паленов отстрадался и больше уже ничего не боялся, потому что преодолел главное препятствие — терапевта, нисколько даже не задумываясь, что раз у него обнаружились перебои, то следовало бы обеспокоиться и провериться у врачей как следует и уж во всяком случае ни в какие юнги не рваться, но он чихал в то время на разные там перебои и никогда потом не терзал себя, что начал службу с мелкой лжи. Впрочем, если это и была ложь, то иначе как святой ее не назвать, хотя никакой святости тогда в нем, естественно, и не ночевало. Хотя кто знает, что есть святость, а что нечисть, потому что и в святости бывает нечисть, и в нечисти нетрудно при желании отыскать святость.
Неделю они ждали, когда же их обмундируют, и день этот наступил, жданный и желанный, но до обидного обычный, даже какой-то бестолковый, их все время подгоняли и понукали, как будто они всем в экипаже до чертиков надоели. Впрочем, так, наверное, это и было, потому что они бездельничали, слонялись по плацу, где надлежало проводить построения, и своим невоенным видом являли собой вопиющее нарушение порядка, строго отрегламентированного за многие годы существования флота.
После завтрака их повели в одно помещение, и в другое, и в третье, и, переходя из помещения в помещение, они постепенно теряли свои великолепные обноски послевоенного времени и напяливали на себя сперва тельняшку, потом голландку с брюками и, наконец, когда надели бушлаты и увенчали себя бескозырками без ленточек, неожиданно поняли, что все они стали как бы на один покрой: и уши одинаково вылезли на околыши, и ботинки-то у всех заскрипели, хотя и на разные, но в общем-то одинаково противные голоса.