— До вашего прихода я думал о Рудневе. О Всеволоде Федоровиче Рудневе, капитане первого ранга, командире — тогда их называли капитанами — «Варяга». Я всегда задаю себе вопрос: что должен думать человек, идущий на верную гибель во имя чести? Честь или жизнь? Жизнь не позорная, не бесславная, просто тихая уютная жизнь, купленная небольшим отступлением от чести? И всякий раз я слышу ответ: честь. Почему? Погибнув, человек ведь никогда не узнает, как оставшиеся оценят этот его предсмертный жест. Значит, он руководствуется только личными побуждениями и безмерной ответственностью перед самим же собой. Знаете, какие распоряжения сделал Руднев накануне боя? — Михеич вытащил из стола лист бумаги, испещренный мелким почерком и многочисленными пометками, вздел на нос очки и, отнеся листок подальше от глаз, начал читать: — «Безусловно, мы идем на прорыв и вступим в бой с эскадрой, какой бы она сильной ни была. Мы не сдадим ни кораблей, ни самих себя и будем сражаться до последней возможности и до последней капли крови. Исполняйте каждый обязанности точно, спокойно, не торопясь, особенно комендоры. Помните, что каждый снаряд должен нанести вред неприятелю». — Михеич отложил листок, снял очки и потер большим и указательным пальцами глаза. — Но это еще не все. На флаг он поставил самых расторопных и смекалистых матросов. Если бы один флаг был сбит, его немедленно бы заменили другим, чтобы неприятель ни на секунду не мог предположить, что «Варяг» спустил перед ним флаг. Вы слышите голос Руднева? Он опять-таки произносит одно слово: честь. Я хотел бы, чтобы вы всегда помнили об этом.
Тлел и таял в печурке уголь, а сама печурка дышала жаром, и жар этот волнами шел по каюте, накатывался на охолодавшие за зиму борта и откатывался назад, а навстречу ему катился новый, колебля на иллюминаторах шторки. Хорошо тут было у Михеича, и думалось Паленову тогда, что во многих морях побывал этот самый броненосец и всякого перевидал и, значит, похож он на человека: если есть у них характер — у кораблей и у людей, — то и судьба будет, а нет характера, то нечего и говорить о какой-то там чести.
Пили они чай и с медом, и с вареньем, и опять Михеич говорил о Рудневе, о Казарском, живших в отдалении друг от друга более чем на столетие и ходивших один на машинном крейсере, одетом в броню, другой под парусами брига «Меркурий», но по духу своему были они как близнецы, потому что у обоих понятия о чести и долге были почти тождественны: «погибаю, но не сдаюсь».
— Все-таки есть в том что-то великое и трагическое, когда память наша материализуется и как бы становится живой плотью. — Михеич замолчал и словно бы прислушался к своим словам: не звенят ли они где? И кажется, где-то они отозвались ему легким звоном. — Великими рождаются одиночки, но идут-то к величию многие, и путь этих многих не менее тернист и светел, чем путь великих.
— Но к величию можно прийти и через богатство, например, — возразил Паленов впервые за тот вечер, но Михеич не принял его возражения и в свою очередь тоже возразил:
— Через богатство можно прийти только к великолепию, окружив себя роскошью, а не к величию. Величие же человека происходит от крепости его духа. Я, ребятки, пришел на флот, когда в церковной палубе по воскресеньям еще читались проповеди, в которых корабельные пастыри рассказывали нам, грешным, о всякого рода святых и великомучениках. Помнится, слушал я эти проповеди и думал: «Сказки все это. Им, попам, деньги за это платят. Вот они и стараются». Говорю я как-то своему корабельному священнику: «Батюшка, а почто же великомученик Антоний Леохновский в гробу-то с лишком полсотни лет отлежал?» — «За веру», — говорит. «Так за веру-то, — говорю, — драться бы надо». А он как махнет в мою сторону бородищей-то, будто веником. «Ты, что ж, — говорит, — такой-сякой, хочешь, чтоб святые тебе докладывались? А ну, марш отсюда».
Паленов представил себе, как Михеичу докладывает этот самый Антоний Леохновский, восставши из гроба, и невольно засмеялся, засмеялся и Симаков, видимо, ему тоже увиделось что-то нелепое и смешное, а вместе с ними улыбнулся сухими губами и Михеич.
— Святые нам, конечно, не докладывались — это правда, ребятки, но жизнь-то, она ведь разные бока солнышку подставляет. Бывало-то, святые с небес сходили, а теперь, как я полагаю, среди нас они живут. Женю, вон, Никонова, матроса с лидера «Минск», враги заживо на костре сожгли. Это как понимать? Верен был долгу и чести до конца. А солдата Юрия Смирнова те же фашисты на кресте распяли. А его за что? За то, что присягу не нарушил. А Зою Космодемьянскую, девушку светлую, разутой и раздетой на морозе во снегу на виселицу вели. Это ли не муки и это ли не величие духа? Будь моя воля, я бы их всех к лику святых причислил. А раз так, то и мне святые докладывались. Женя-то Никонов у меня учился морскому делу, мне, бывало, докладывал: «Так-то и так-то, товарищ командир». Вот какие дела-то, ребятки.