Конверт, подписанный ровным, знакомым почерком, он увидел сразу, а увидев, как-то весь обмяк и присел на стул. В новогоднюю ночь, на беду свою или на счастье, он прочел пророческие строки:
Паленов взял конверт, прошел в курилку. Лагун для окурков стоял на старом месте. Он чиркнул спичку, поджег конверт с одного угла и с другого и, словно язычник, начал смотреть, как огонь медленно пожирает плотную бумагу, и в этом огне, кажется, видел Дашу.
На броненосце его поджидал, отставив брюшко в сторону, тучный Матвеевич, еще один патриарх, главный боцман с линкора «Октябрьская революция».
— Вот ты где, — промолвил он и лукаво, зная про себя наперед, что будет говорить неправду, заулыбался. — Старпом мой велел тебе низко кланяться и звать в первую башню горизонтальным наводчиком. Какова честь! — добавил он, ткнув в подволок указательным пальцем.
Михеич, как и тогда в разговоре с Кожуховым, сидел у иллюминатора и смотрел на залив.
— Благодарю за честь. Я на Севера́.
Тогда Паленов принимал решения очень скоро, не отягощая себя тягостными раздумьями. Это была, как он потом понял, хотя и смятенная, но все-таки прекрасная пора.
Ах, ленты-бантики, ленты-бантики…
ГОД БЕЗ ВЕСНЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Штурманский поход, а следовательно и вся весенняя кампания, которая начиналась этим походом, сложилась для Андрея Степановича Веригина не совсем удачно, хотя, казалось бы, если верить приметам, все должно было выйти как нельзя лучше. В воскресенье ему повезло с билетами на оперу с Лемешевым — «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном…», потом долго, до последней электрички, провожался с Варькой на перроне Балтийского вокзала и досыта нацеловался, а в Рамбове тотчас — бывает же такое! — угодил на крейсерский катер, до подъема флага успел часок-другой поваляться на койке и весь день чувствовал себя превосходно. Со швартовых и якоря снялись после полуночи, оставив понедельник — проклятый людьми и богом день — за кормой, и опять все получилось хорошо…
А утром на траверзе острова Гогланд матрос-первогодок его башни Никифор Остапенко вывалился за борт. Море, к счастью, было спокойное, едва колыхалось, и вахтенные вовремя увидели человека за бортом, сыграли тревогу, Остапенко спасли.
Спасли и спасли, ну и ладно, тем более что Остапенко растерли спиртом и напоили чаем, а может, и наоборот: сперва напоили, а уж потом растерли, уложили в лазарете на койку, и через двое суток, перечитав Корабельный устав и подшивку «Советского флота», он как ни в чем не бывало вернулся в башню и приступил к своим обязанностям вертикального наводчика среднего орудия.
Остапенко, как и следовало ожидать, ничего не было, а для Веригина начались невеселые деньки, потому что «чрезвычайное происшествие», иначе ЧП, как впредь именовался этот случай, произошел в его первой башне и расследовал происшествие командир дивизиона главного калибра Кожемякин, непосредственный начальник Веригина. Так вот, капитан-лейтенант Кожемякин и приказал лейтенанту Веригину «подетально» изложить существо ЧП в рапорте, который молодые лейтенанты, ерничая, называли докладной запиской, чтобы потом отобразить этот факт в приказе командира корабля как деяние позорное и возмутительное со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В базу пришли засветло, стали в аванпорту на «бочку», и, как только управились со швартовыми и скатили водой палубу, Веригин спустился к себе в каюту, заперся на ключ, чтобы попусту не отвлекали от дела, достал бумагу, вечное перо и сел сочинять докладную записку. Первая фраза легла сама собой: «Настоящим докладываю, что матрос вверенной мне первой башни Остапенко Никифор Емельянович… — «Никифора Емельяновича» Веригин тотчас машинально зачеркнул, оставив только инициалы «Н. Е», — 14 января сего года, будучи на верхней палубе, выпал за борт». Веригин усмехнулся: «Угораздило ж человека в самый старый Новый год. Теперь все так и пойдет шиворот-навыворот — это уж как пить дать».
Лейтенант Веригин, он же Андрей Степанович, впервые писал докладную записку, или, если хотите, рапорт, потому что и башней командовал впервые, сменив полгода назад курсантскую голландку на офицерский китель, и думалось ему о чем угодно, только не о том, что матрос Остапенко на траверзе Гогланда почему-то вывалился за борт.