— Остапенко, — подсказал Кожемякин, легонько склонив голову.
— Да, Остапенко.
— Он уже в башне, при своих обязанностях.
— Небось страшно лететь-то было?
— Не спрашивал, товарищ командир.
— Как же так: случай расписали на целый лист, а о главном человека не спросили. Забыли человека-то, лейтенант.
— Так точно.
— Не забывайте человека, лейтенант. И можете быть свободны.
Через час или час с четвертью Веригину позвонил комдив Кожемякин, и, посмеиваясь в трубку, между прочим сказал:
— Ну, силен ты! А впрочем, все хорошо, что хорошо кончается. Но учти: недельку придется посидеть без берега. Это я тебя своей властью награждаю, а в башне ты уж сам разберись.
Утром Веригин с глазу на глаз объявил своему старшине огневой команды мичману Медовикову выговор. Ни один мускул не дрогнул в лице Медовикова — ну что ж, дескать, выговор так выговор, — только глазами обиженно спросил: «За что?» — «А вот за то самое», — тоже глазами ответил Веригин.
— Остапенко возьми на себя.
— Добро, — спокойно, как само собой разумеющееся, сказал Медовиков.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Есть в корабельной жизни одно несомненное достоинство: какие бы берега ни плыли за бортом и какие бы маяки ни светили в ночи — моряк все дома. Корабль, подобно плавающему обжитому острову, весь быт свой несет вместе с собою, и пусть вчера за кормой горбатился Морским собором Кронштадт, а сегодня из-за дюн вонзил в сумеречное небо готические шпили старый балтийский город, ничто не могло измениться, потому что и камбуз с хлеборезкой оставались на прежнем месте, и в кают-компании привычно горел мягкий свет, и артиллерийские башни хранили грозное молчание.
Ничего не могло измениться — и все-таки что-то изменилось…
Остапенко был счастлив уже тем, что, как говорится, вышел сухим из воды; Веригин поначалу принял наказание как должное — такова служба: или тебя поощряют, или тебя наказывают. Кожемякин случившемуся придал значение постольку, поскольку это произошло в его дивизионе; Медовиков обиделся: «Вот оно, минное поле-то… Пузыри пускает один, а подзатыльник получает другой». Каперангу пришлось пережить несколько неприятных минут за стаканом пунша у контр-адмирала, командира соединения.
— Что это у тебя люди стали за борт падать? Кажется, первый случай за тридцать лет, так сказать, безупречной службы?
— Первый на тридцать первом, — довольно удачно скаламбурил каперанг.
— Будем считать, что первый будет и последним.
Однажды на офицерском собрании да раза два-три на старшинских совещаниях еще упомянули Остапенко, и дело это ушло в тень, словно бы стушевалось, но совсем не забылось, чтобы впредь другим было неповадно. Служба, она и есть служба, только что-то разладилось у Веригина, ослабла какая-то пружинка, и он никак не мог понять, что именно разладилось, а что ослабло. Он исправно стоял вахты, готовил башню к стрельбам, в свободные часы съезжал с компанией офицеров на берег, а там, в старинном городе за дюнами, старался обособиться и, когда это ему удавалось, бесцельно слонялся по улицам и улочкам, дивясь постройкам несколько чуждой его глазу работы. Черепичные островерхие крыши и стрельчатые окна, лютеранская кирха, куда он забрел случайно, и готический собор, в который он уже зашел намеренно, немо рассказывали о какой-то другой истории и какой-то другой жизни, непонятной Веригину. Холодно и неуютно было ему в этом старом городе, обслуживаемом крохотными трамвайчиками и степенными извозчиками (пользоваться извозчиками офицерам не рекомендовалось), и хотелось поскорее на корабль, где дремотно и непрестанно жужжала вентиляция, привычно пахло краской, а в тесной каюте, похожей на купе международного вагона, чисто и тепло, но в отличие от того же купе, где все чуждо, в каюте любая вещь обжита, привычен каждый угол, и в каждом углу по-домашнему уютно.
Но он не спешил и на корабль, а вопреки своему желанию, чтобы не казаться белой вороной, шел со всеми в ресторан Дома офицеров ужинать и после холостяцки-сурового ужина без спиртного — в редкий случай пиво с тугой пеной над кружкой — поднимался по мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой, в танцевальный зал и там наравне с другими исправно кружил вальсы и танго с местными штатными красавицами, удивительно капризными и разборчивыми в своих знакомствах: лейтенанты в расчет не принимались, ценились кавалеры рангом повыше. Был еще в городе Базовый матросский клуб и Интернациональный клуб моряков, но первый в основном посещали матросы и старшины, а во второй появление в военной форме считалось нежелательным, а штатским костюмом Веригин еще не обзавелся. Командир второй башни Самогорнов изредка туда захаживал и потом рассказывал, что барышни там собираются попестрее, с первого же вечера не прочь пообниматься на лестнице, ну и все такое прочее. Самогорнов как-то предложил Веригину свой костюм, но Веригин подумал-подумал и отказался.