— Кому что, а мне велено сегодня у старика чаевничать, — сказал Першин, охорашиваясь перед зеркалом. — Будет учить уму-разуму. Так что до скорого свидания и все такое прочее.
— Везет же людям, — искренне, но довольно-таки вяло позавидовал Самогорнов. — Небось коньячишку плеснет или ромишевича.
— Не плеснет, — ответил Першин, — старик на это дело строг и скуп.
— Ну так сам себе плесни.
— А!.. — Першин махнул рукой и вышел первым.
— Пойдем, братец Веригин, и мы гонять чаи. Нас, братец, адмирал своим вниманием не балует. Да оно и к лучшему. В тени не так сильно печет.
— Ты на самом деле считаешь, что любовь в наши дни — химера? — все же не удержался и опять спросил Веригин, которого весь этот разговор как-то нехорошо разбередил.
— Если веришь, то, может, и есть. А я вот не верю. Пару раз обжегся и потерял всякую веру. Для меня теперь — все, крышка. А ты верь, коли верится. А любится, так люби. И не ищи советчиков. В этих делах советчиков нет. Влюбленные — глупы, а разуверившиеся — завистливы. Так-то, братец Веригин.
В вестибюль они поднялись молча — на людях не поговоришь — и успели опередить Пологова. Впрочем, чай пили без приглашения и за столом вели себя свободнее, хотя недремлющее око старпома и в этот час было на страже и особых вольностей не допускало. Флот с незапамятных времен свято чтил и соблюдал свои порядки и обычаи, и в этом смысле, в отличие от других родов войск, мог считаться консервативным; помимо прямого военного назначения — противостояния и уничтожения неприятеля, — корабль во все века должен был противоборствовать стихии. Машина сменила парус, а гладкоствольная пушка уступила место нарезному орудию, но море шумело и волновалось, как и тысячу лет назад. Изменился сословный характер службы, ее содержание, но корабельный-то быт остался почти неизменным. Даже форма, в особенности матросская, шилась по образцам едва ли не прошлого века, а этикет кают-компаний соблюдался до мелочей, казалось бы ненужных, необязательных, что ли, — но корабельная служба столь сложна, что любая неучтенная или забытая мелочь неожиданно может стать решающей и обернуться опасностью для многих десятков и сотен человеческих жизней.
После чая командир боевой части Студеницын пригласил к себе артиллеристов главного калибра, и, когда все расселись — четверо командиров башен, командиры групп управления, комдив Кожемякин, его замполит, — стало тесно и шумно, и всем сразу захотелось курить. Это уж всегда так: когда нельзя, тогда обязательно появится какое-нибудь желание, и, что ни делай с собой, оно все будет давать о себе знать. Самогорнов толкнул Веригина, Веригин кого-то из офицеров группы управления, все трое переглянулись, и тогда Студеницын скорбно, вернее пытаясь казаться скорбным, сказал:
— С виду — солидные люди, а ведете себя как дети. Да, делать нечего — курите. Иначе слушать не станете.
Комдив Кожемякин, не куривший, не терпевший табачного дыма и считавший курение не только уделом слабовольных, но к тому же еще и занятием порочным, недовольно поморщился, предостерегающе посмотрел на своих подопечных, как бы говоря: командир-то БЧ командиром БЧ, но забываться в его, комдива, присутствии не следовало бы. Но те дружно сделали вид, что не заметили предостережения — когда-то еще повальяжничаешь в присутствии старших, — пустили хозяйский «Казбек» по кругу, и сразу в офицерской беседе появилась домашняя непринужденность.
— Так вот, — говорил между тем Студеницын, — вопрос о стволиковых, а в принципе и о калибровых стрельбах решен. Боезапас отпущен, щит зарезервирован, возможно, заполучим и корабль-цель.
Веригин почувствовал, как от нетерпения у него по спине от лопаток вниз, перебирая позвонки, побежал нервный холодок. Нечто подобное он испытывал в училище перед экзаменом, надеясь, что все будет хорошо, и страшась, что все кончится плохо. Но экзамены не шли ни в какое сравнение с калибровыми стрельбами, которые могли стать или началом его, артиллерийского офицера, карьеры, или раз и навсегда перечеркнуть ее. Ведь были случаи, когда после первых же стрельб молодой офицер понимал свою несостоятельность и просился перевести его в другую службу. Вопреки своей воле, подсознательно Веригин подумал о плохом, но буйное его воображение уже успело нарисовать радужную картину, и виделось ему, как он с первого же залпа накрыл цель и сразу перешел на поражение, не жалея снарядов, начал дубасить щит, и взбешенный, но в душе-то ликующий каперанг, что Веригин оказался молодчагой и артиллеристом хоть куда, — каперанг и сам начинал артиллеристом и был даже очень неплохим управляющим огнем, — гремел по громкоговорящей связи на весь корабль, утверждая славу, пусть минутную, пусть скоротечную, но все-таки славу артиллериста Веригина.