— Первая башня, прекратить стрельбу. Дробь! Белое поле. Орудия на ноль.
Ах, как это было хорошо и какие вокруг были хорошие и милые лица: и чопорный недотрога Кожемякин, и мудрый, затаившийся Самогорнов, и конечно же сам артиллерийский бог Студеницын, а там, в башне, — плутоватый Медовиков, и нерасторопный, нескладный Остапенко, и кто-то еще, еще, но прежде всего — и это безусловно — лейтенант Веригин, если хотите — Андрей Степанович, и Варька, Варюха, Варенька. «А Варька-то ведь приедет, — подумал Веригин. — Приедет Варька-то. Надо ведь уголок приискать».
— Так вот, будем считать, что с этим вопросом покончили, — неторопливо, даже несколько монотонно, словно баюкая, все говорил и говорил капитан третьего ранга Студеницын, и Веригин, мысли которого — красивые и легкие, как вечерние облака, — унесли черт-те знает куда, слушал округлые фразы и давно уже не улавливал их смысла. И хотя Студеницын говорил о боезапасе, которого артиллерийское управление в целях экономии отпустило самую малость, о предстоящих стрельбах — военной игре, наиболее приближенной к боевым условиям, — о стрельбах губительных и страшных по силе своего разрушения, покойно и славно было в этот час в просторной, отделанной под светлый дуб каюте, и командир боевой части уже казался не командиром боевой части, а добрым дядюшкой, собравшим к себе на вечернюю беседу своих племянников. И Веригин неожиданно расчувствовался: «А должно быть, хорошо иметь такого дядюшку».
— Так вот и условимся: первым стреляет Веригин…
Услышав свою фамилию, Веригин встрепенулся, словно пробуждаясь, и невпопад произнес:
— Есть.
Студеницын удивленно посмотрел на него, перевел взгляд на комдива Кожемякина, комдив тоже посмотрел на Веригина, но уже не с удивлением, а скорее с грозным недоумением, и неодобрительно хмыкнул.
— В офицерском собрании говорить «есть» по каждому случаю не обязательно, — и помолчал, чтобы собравшиеся на всякий случай прислушались к его совету. — Второй стреляет четвертая башня… — чтобы больше никто не выскакивал со своим «есть», Студеницын решил не поименовывать командиров башен. — Далее третья и, наконец, вторая, командир которой наиболее опытен. Вопросы будут?
За мечтами Веригин прослушал что-то важное, но спросить, в чем же заключается фокус такого порядка в предстоящих стрельбах, постеснялся и наравне с другими командирами согласно покивал: дескать, «есть» и «так точно», все понятно и будет исполнено.
— Тогда не смею задерживать и прошу пройти в свои подразделения, чтобы присутствовать на вечерней поверке.
Команды Веригина и Самогорнова жили в одном кубрике — Веригина по правому борту, Самогорнова по левому, — они рядком и вышли, правда, Самогорнов шагнул раньше: дверь не пускала да и звание обязывало.
— Похоже, дружно живут? — спросил Студеницын.
— Кажется, подруживают, — уклонился от прямого ответа Кожемякин, пометив себе в памяти, что на всякий случай это надо бы прояснить.
…Ночь стояла тихая, звездная, колюче мерцало не только небо, но и вода. Волны катились округлые, да и не волны это были, а что-то так себе, даже шлюпка и посыльный катер под выстрелом, рангоутным деревом, к которому они крепились концами, лениво покачиваясь с носа на корму, словно бы переступали через них, чтобы не обмочить планширы, а крейсер, словно впаянный в воду, дремал, и казалось, что под килем у него не привычные и всегда желанные девять футов, а земная твердь.
Люки и кубрик, где жили команды Веригина и Самогорнова, приходились как раз между башнями, и вахту на полубаке несли поочередно их матросы. По швартовому расписанию первая башня занимала правый борт, а вторая — левый, здесь было их хозяйство, их вотчина, которой хотя в полной мере и владели помощник командира с главным боцманом, но за порядок-то отвечали они, Веригин с Самогорновым, их старшины огневых команд, их командиры орудий, матросы, среди которых был и Никифор Остапенко.
На корабле нет праздного человека, такого, который за что-нибудь не отвечал бы. Каперангу безусловно подчинялись все боевые части, службы и команды крейсера, и он нес полную ответственность за все, что происходило в этих частях, службах и командах. Он мог не знать в лицо Никифора Остапенко, да, по всей видимости, и не знал, но если бы тогда у Гогланда Никифора Остапенко не спасли, он разделил бы наказание вместе с Веригиным, Кожемякиным, капитаном третьего ранга Студеницыным, старпомом Пологовым, потому что малейшая оплошность на самой нижней ступени в конечном счете была его, капитана первого ранга, оплошностью.