– Три.
– Три… Лиля, я тебе помогу. Милая Лиля…
– Нет. Послушай, три это не много.
– И на ночь?
– Да. В основном на ночь. Ну вот видишь – в основном случается под вечер и ночью. Так что я не много теряю. И не выпадаю.
– У тебя синяк.
– Где?
– На ноге. И ещё ссадина – на лбу. Лиля, ведь это больное. Ты же страдаешь. Лиля, Лилия…
– Я не страдаю.
Он умолкает. Мы смотрим друг на друга: в его глазах отражается небо, проваливающееся в комнату через распахнутую створку окна.
– Я не страдаю.
С. стискивает в кулаке красную салфетку – так и унёс с кухни. Почему-то именно она неизгладимо врезалась в мою память. Сам он этого не замечает. И вдруг наклоняется вперед. Я отшатываюсь. Он резко выпрямляется. Мнёт салфетку.
– Лиля.
«Лиля» – зачем-то повторяю я вслед за ним. Вот на этой «Лиле» мир и обрывается. Настолько просто. Настолько быстро. Я вижу, как вспышкой мелькает красная салфетка – вместо крови, которая не. Я вижу, как падает небосвод у него в глазах. Я вижу.... я мало уже что теперь вижу и увижу. С. душит меня. Двумя руками, с невыпущенной из них треклятой салфеткой. Я представляю, как со стороны: его пальцы белеют от напряжения, а у меня на лбу скорее всего некрасиво вздуваются вены. (А помнишь, читающий, у коричневого человека пальцы белели тоже – всё тоньше, всё бумажнее). С. душит меня. По его лицу текут слёзы. И всё лицо стекает с ними вместе. И как кстати сейчас была бы салфетка. Конечно, я пытаюсь спастись, но это больше похоже на попытки жука перевернуться со спины. О, мои бесполезные лапы. Но я правда начинаю задыхаться. Я уже не могу разглядеть лицо С. и отчаянно пытаюсь схватить его за руку. Даже его рыдания теперь схожи с какими-то помехами в поломанных наушниках. Мне совсем не хочется этого. Мне так темно и страшно. Серые рябые пятна липнут мне на глаза. Я вижу железный обруч, который какой-то мальчик на ощупь пытается надеть мне на голову. А я уворачиваюсь. У мальчика губы измазаны в синей ягоде. Убирайся мальчик. Но он хватает меня за волосы и венчает – больно стискивает виски. Кажется, мир вертикалью собрался над моей головой и – рухнет ли? «И рухнет, Лиля». Что мне ещё осталось? Прощальная теплота пальцев. А помнишь, Эсочка, солнце грело нам шеи? А тонешь, сердце ргело стра шее?
<Восьмой день>
И я умерла. А ты думал, читал и думал, – небытие? Я тоже так думала. Но смотри: С. сидит надо мной. Сидит и рыдает.
– Вставай, Лиля. Ты же встанешь?
А Лиля-то не встает. Лиля всё видит. Точнее не так: Лиля ничего уже не видит. В таком смысле небытие есть. Лиля не видит, но вижу я – из своей зазвёздной перспективы. Сверху, короче.
– Я просто хотел помочь… Я думал ты встанешь. Но ты ведь должна встать. Ты же не как они! Вставай, Лиля. Милая, Лилия.
А непослушная Ли-ля лежит и даже – вон – слегка побледнела.
Я умерла. И до чего прекрасно. Мне думается, у меня хватило бы сердца, чтоб обнять всю эту комнату. Закат красным языком вылизывает голубое нёбо. Лиля лежит на диване. С. плачет рядом – на коленях. Его утешает красная салфетка. И вдруг – о обнажённость, сверкнувшая сквозь чёрную дыру смерти – С. утыкается лицом в моё откровение. С. целует мою тень, рваным тюлем свисающую с кровати.
«Милая, Лиля». А милая Лиля умерла, и всё вокруг прекрасно.
_________
Лишь путь – и пусть.
«Электричка задерживается по не зависящим от нас причинам».
Змея вагонов вздрагивает. Тормозит на станции. И встаёт. И кто-то постоянно приносит свои извинения за всё на свете.
С. смотрит в окно. Ещё не рассвело. Пассажиры отражаются в зазеркалье. О, мои причудливые призраки. Немые и погребённые в тёмном растворе. Он стучит сигаретой по коробке, кусает ноготь. Кутается в пальто. О, милый С., тебе нечего бояться – это земной холод. Колёса шипят, поезд снова трогается. «Чух-чух»: звездообразная тень скользит по слабо освещённому вагону. «Чух-чух»: я падаю на сиденье рядом с С. Наши тени скрещиваются. «Ты чего-то не то городишь» – скажете вы и будете правы. Я-тень и его тень – скрещиваются, срастаются в единое горбатое пятно. С. ничего не замечает. Он смотрит в окно. Я тоже. Мы видим разбитых недосыпом людей, их болванчиком мотающиеся головы. Прямо в такт движению – «чух-чух». С. крепче прижимает к себе сумку. Милый С. теперь тоже бежит. Но как всегда – налегке. Но легче всего воздуха выдуваемого вами из лёгких – я. Я – тень и в этом моё высшее достижение.
В последний раз оглядываюсь на вагон. Вагон пуст. Лишь путь – и пусть. Никаких людей из зазеркалья – только заснувший С. И я запомню это: склонённая вниз голова, растрёпанные каштановые волосы, руки – крестом обнимающие тело. И – его тень, маятником мельтешащая по полу.