Я подползаю к окну, волной поднимаюсь до стекла и – выпадаю наружу под аплодисменты колёс. Так беззвучно и нежно касаюсь земли, как однажды коснулось её бледное крыло убитого мной мотылька.
<Энтомология>
* раз
Вадя знал, что мир огромен. Вадя знал, как его зовут. А этого всем достаточно.
На кухне паук сотворил свой узорчатый дом. И никто не заходил в гости. Только мотылёк пропадал где-то в зыбкости паучьего радушия.
Вадя пил сладкий чай и морщился: он не любил мотыльков, не понимал их белёсого предназначения. Но потревожить плетёный склеп не решался. Вадя пил чай и морщился. Вадя ненавидел сладкий чай, но его об этом никто никогда не спрашивал. И он пил, пытаясь обратить внимание потолка и стен на это несоответствие.
Полное имя Вади – Владимир Мотылёк. Да и внешность не отставала: тонкий, бледный, на подбородке и висках – паутина синих жил.
Вадя бежал мимо вагонов, бежал, чтобы не столкнуться с навязчивым, грубым, разрушающим всю хрупкость мира, требованием: – Ваш билет, пожалуйста. Не было у Вади никакого билета, не было у Вади денег, друзей, дома и смысла жизни. Вадя нёсся как сумасшедший в веренице цветных курток и чувствовал себя причастным к ходу истории.
– А Владимир где?
– Заболел, наверное.
– Нету, значит.
– Я здесь, – и с последней парты поднималось щупальце вадиной прозрачной руки.
– Ирина Зульхаровна, я присяду?
– Садись, дорогой, садись.
– Ай.
– Ой, не заметил, что тут занято.
– Ай, – повторил Вадя и обиженно посмотрел на чей-то затылок.
Присевший на него человек так обалдел от вадиного присутствия под собой, что замер, зажмурился и ждал, что Вадя сам собой куда-нибудь исчезнет.
Вадя знал, как его зовут. Знал, хранил это знание и пил на кухне сладкий чай.
Уже натягивая в коридоре ботинки, Вадя мельком взглянул в зеркало и окаменел. Головы не было. Ужас исказил его… ничего ужас не исказил. Вадя протёр зеркало, протёр бы и глаза, но руки встретили пустоту.
В институт он опоздал.
– Утро, Володя. Солнышко сегодня, прекрасно, да?
И никто ничего не заметил. И никто не вспомнил про Майн Рида.
– Хорошо выглядишь, кстати. Посвежевший такой.
Вадя попытался кивнуть. Махнул рукой и убежал.
Мысли цеплялись друг за друга, падали и разбивали лица о раскалённый асфальт сознания.
"Хорошо, что я не ношу шапку" – вдруг подумал Вадя. Тут-то он и смирился. И всё пошло по прежней.
– Ваш билет, пожалуйста.
Вадя бросился к выходу, но цепкая рука контролёра схватила его за куртку. "А раньше вроде не замечали" – подумал Вадя, вывернулся и выскочил в спасительно открывшиеся двери.
На остановке он врезался в девушку.
– Ля-ля, – сказала девушка, облила его кофе и разодрала коленку о платформу.
– Глаза дома оставил?
– Всё возможно, – ответил Вадя.
– Чего-то у тебя не достаёт, друг, – она отряхнулась, выкинула смятый стаканчик в урну, пригладила волосы и исчезла в путаных солнечных пятнах.
– Заметила, – опешил Вадя. Он попробовал отряхнуть кофе с воротника, но обнаружил, что пальцы исчезли.
– С днём, рождения, Володя, – проорали люди и всучили ему прямоугольник в серебряной обёртке.
Вадя развернул, порезал палец и вытащил на свет рамку. Это была толстая деревянная рамка, обрамляющая мотылька под стеклом.
Со всех сторон смеялись. С днём рождения.
Вадя смотрел на кровоточащий палец. На левой руке они почему-то ещё не исчезли. Вадя смотрел, смотрел, смотрел и в конце концов высмотрел: палец медленно становился прозрачным.
Вадя пропадал. Растворялся, обезличивался, прирастал к пространству.
На стене его комнаты висел подаренный мотылёк.
"А они ничё такие" – подумал Вадя.
Он снова взглянул в зеркало. От него уже почти ничего не осталось. Только левая нога. Странно кончиться на левой ноге. Ну, да и ладно. Вадя был счастлив. Он знал, что мир огромен. И чувствовал себя причастным к ходу истории – он пропадал.
Тень Вади ещё пару раз сходила в вуз. На большее её не хватило: слишком уж была привлекательна тень велосипеда, дробившаяся о хребет бордюра. Её она и приумножила. Потом о Ваде никто уже не вспоминал.
* два
"Во сне нас с тобой преследовала рука. Просто рука. Рука, оторванная от всего. Я видел, как она висит в пространстве моей комнаты – я боялся туда заходить. Комната расширялась до масштабов жизни, рука стерегла моё присутствие – я боялся туда заходить".