Я с тобою ночь, и я есть ты. Больше места для меня нет и не было никогда. Я лежу в саду и смотрю на крошки в небе. Чей это хлеб там? Не помню, как оказалась тут. Мои волосы разбросаны по земле. И со стороны я, быть может, сродни горгоне. Кому со стороны? Падет яблоко. Я вздрагиваю. Здравствуй. Падает ещё. Это похоже на шаги. И следующее – но уже в бочку с дождевой водой. И это похоже на иноземное «привет». И мне так страшно. Рядом с этим осиротевшем домом. С этим заросшим домом. С этим немым домом. Я готова подобрать сотни эвфемизмов, лишь бы. Кто-то сдул крошку с неба. Так мгновенно. Мне кажется, тут-то я и поняла, чем всё будет. Даже, возможно, поняла, чем всё было. Я чувствую землю затылком – и моя голова зарастает помехами. Мне чудятся дети поедающие иргу: их губы фиолетовы от ягод. Нагие дети, ворующие яблоки. Дед, прогоняющий их из сада. И дети вдруг оборачиваются мотыльками. Потом приходит слепой мальчик. Он своими щупальцами обнимает все предметы на пути. На пути к чему? Он всё перелапал, всё переощутил. Он трогает мои губы. Холодными, влажными пальцами трогает мои губы. «Скажи мне. Ты должна сказать мне. Просто скажи. Скажи, Лиля, ты берешь и говоришь». Меня трясёт. Меня прибило к земле. Чего ты от меня хочешь? Что сказать? Как сказать? Чем сказать? Он трогает, изучает мои губы. «Просто говори». Я молчу. Я целую мальчика. Я не нахожу слов, я нахожу эти синие, измазанные иргой губы. «Я же не вижу…я же ослеп. Темно, темно. Мне так темно. Скажи». И его лицо разлетается, уходит роем белёсых насекомых. Я держу в руках зелёную коробку, набитую мотыльками. В детстве я так любила их ловить. Ловила по одной и собирала в эту коробку. Потом радостно закрыла её. А когда приподняла крышку, оттуда взлетело от силы штуки три. Коробочка белёсых трупов. Белёсая луна. Белёсая вина.
Меня тошнит. И вырывает на землю. Мокрыми слипшимися мотыльками, перемешанными с землёй.
– Привет, – упало яблоко.
– Лиля, Лиля, наши крылья – ты своим нутром покрыла, – смеются дети. И улетают.
Я нахожу себя на кровати. Она вся промокла под моим телом. Меня рвёт. С. держит таз и мои волосы.
– Ну, ну, тише. Это пройдёт. Точно тебе говорю, пройдёт.
– А как же мотыльки?
– Какие мотыльки?
– Те… Я убила мотыльков.
– Никого ты не убивала. Всё хорошо. Сейчас пройдёт.
– А часы?
– Какие часы?
– Часы не тикают.
С. замирает и прислушивается.
– Тебе кажется: тикают, очень тихо, на кухне. Ну, чего ты? Смотри: тик-тик. Ты правда не слышишь?
«Правда». И меня снова сотрясает приступ рвоты.
<В день шестой>
Потом С. увидел занозы на моих ладонях и мы много ругались. Потом С. убегал при свете дня – на окраину Мнемозиры. Потом щёлкал выключатель – и даже в ночь – С. убегал.
Были и дни примирения. С. показывал мне свои рисунки. Делал вид, что не замечает, как я время от времени превращаюсь в тень. Мы гуляли, фотографировали, но всегда наступал тот момент, когда. Когда С. курил и смотрел куда-то «за». За дома, за горизонт, за небо. Даже «за» моё лицо. Кто знает, что он видел. Наши диалоги кромсались об эти его «за»-взгляды. И рано или поздно он спрашивал. «Почему» – спрашивал он. А что могла ответить – я? «Потому». Это его «почему» разламывалось на слоги, застревало у него во рту. Он рвал это «почему» по буквам. И буквы тонули в рыданиях. И С. убегал, меняя пространство и время. Из улицы А в улицу Б. Из дня – в ночь. А я оставалась. Всегда. Неизменно оставалась в доме мертвецов, со своими призраками и страхами.
В той непрерываемой тишине я и решилась. На многое ведь можно решиться именно в тишине. Не вихрем – а с тупой бессознательностью я собирала вещи по дому. Три раза споткнулась о чемодан. Потеряла кофту. Разозлилась. Нашла один ботинок. И кофту нашла. И в результате – собрала всё, что нужно. Мне не хотелось оглядываться напоследок. Меня провожало гробовое молчание. Не тикали часы, не стучали. Так я и не узнала, что с ними случилось.
Было очень жарко. Ветер гонял пыль по улицам. Я торопилась: встретить С. – лишиться всей уверенности в замысле. И в тот день я успела – никого не встретила. Разве только какого-то обознавшегося человека в грязной куртке, схватившего меня за локоть.
– Ну куда ты, куда ты блин? Я тебе говорил же. Теперь и ты скажи: куда?
– Вы перепутали. Я вас не знаю. Отстаньте вы от меня уже.
И я ушла. Пришлось снять накидку – не смогла вынести мнимое присутствие его пальцев на руке.
_________
Я снова ехала в автобусе, и снова его подбрасывало на изогнутой хребтине дороги. Всем нравится смотреть в окно. И мне нравилось. Но у окна сидел уснувший мужчина с самозабвенно откинутой назад головой. Он являл миру свою огромную глотку, с храпом втягивающую воздух. Я наклонилась вперед, чтобы увидеть жёлтый и чрезмерной яркий полдень в Мнемозине. Меня всегда пугало это время – два или три часа дня. Жарко, пустынно – люди обращены в звуки: кто-то стрижёт газон, кто-то стучит молотком, кто-то молча притаился у себя в доме. Такая простая фоновая мелодия, скрывающая за собой призраков будней.