Версия первая: Ее розыгрыш. В таком случае исполнять заказ, непосредственно топотать по лестницам мог кто угодно. Тот же шибдзик Морис. Версия вторая: кого-то из слуг ночью озарило, что на вилле не выключена или не включена какая-то важная ерунда. Версия третья: Мертвый Муж не мертв, а жив и не прочь иногда прошвырнуться по родным коврам. Версия третья с половиной: меня пугал призрак Мертвого Мужа. Или утопленникам не положены призраки, это прерогатива убиенных на суше? Версия четвертая: мне все приснилось.
Звонок не приснился. Об этом однозначно свидетельствует соответствующая запись в памяти хэнди. Но я знал одного клоуна, который в прошлой жизни работал ученым в Институте Сновидений. Он утверждал, что самый длинный сон может реально сниться долю секунды. Ты просыпаешься, допустим, оттого, что голодная кошка, взыскующая молока, кусает тебя за палец. А тебе перед этим снился тревожный травелог с африканским сафари, в финале которого героев жрет, например, лев. Так вот, события могли разворачиваться в обратном порядке. Сначала кусает кошка. Чтобы проснуться, нужно некоторое время. Хотя бы одна сотая секунды. В этот микрон мозг и встраивает историю про льва. Оправдывает сном ощущение укуса. Реальным мог быть только звонок Хозяйки, а остальное привиделось, пока я просыпался… Да, но в кабинет определенно кто-то заходил.
— Выступали сегодня, — сообщил Пьер.
— И как?
— Почти семьдесят.
— Не почти семьдесят, а шестьдесят четыре десять, — поправила его Пухлая Попка.
— Я и говорю: почти семьдесят.
— Ну, не так мало, — неуверенно сказал я. Мало, конечно. На двоих-то. Учитывая, что жилье гастролеры снимают.
Квартира состоит из крохотной кухни, крохотной комнаты и дворика размером с шахматную доску, в котором колышится на веревках целый гербарий белья. На стене висит афиша: молодой Пьер расхаживает на ходулях. Старый, сегодняшний Пьер пытается чинить моноцикл, но больше роняет на пол отвертку, пока за ремонт не берется куковавший здесь же Рыбак.
— Нам тут однажды кто-то сотню бросил, — сказала Пухлая Попка и лукаво посмотрела на меня.
— Ну! — удивился я.
— На ближайшие пять дней площадь вечерами расписана, — Пьер продолжал бубнить о своем. — Обидно. Канатоходец один из Брюсселя, я его знаю… Так себе канатоходец, постоянно падает… Потом жонглеры из Ниццы с козой дрессированной… Но я договорился: мы будем раньше выступать. Нельзя терять такую погоду. Один день в двенадцать, другой в два, потом в четыре и в пять. Чтобы разный зритель шел…
Трогательная самодеятельная коммерция. Зритель, конечно, тот же самый: тот, кто к двенадцати идет мимо площади Тьер с пляжа, к пяти идет мимо площади Тьер в прокат велосипедов. Надо запомнить точное расписание представлений и самому покормить их шляпу купюрами.
— Об урагане слыхал? — спросил Рыбак.
— Говорят, рассеется, — вспомнил я, что говорила Женщина за обедом.
— Ага, рассеется, — зловеще хмыкнул Рыбак, но развивать тему не стал, выпил рому и спросил:
— А как твоя лошадь?
— Я не сразу понял, что речь идет о Женщине-с-большими-ногами.
— Уложила тебя в постель уже? — уточнил вопрос Рыбак.
— Рыбак, я и вломить могу, — на сей раз я решил не миндальничать. — Это ведь не твое дело, правда?
— Ага, не мое, — ухмыльнулся Рыбак и вновь обратился к рому.
— Пьер, может быть, вам на Дюне выступить? — спросил я. — Не на песке, а там, внизу. Вот где туристов прорва.
— Идея! — Пьер расплылся. — Правда, Попка?
Он ее, конечно, не так назвал, а по имени.
— Ништяк, — кивнула Попка. — Только можно и на песке. Мушкетерам короля — все ля-ля…
— А там выступают? На песке? — спросил я.
— Завтра поеду узнаю, — лицо Пьера прямо загорелось энтузиазмом. — Интересно — на песке. На барабане не покатаешься, зато…
— А чего бы тебе не языком чесать, а вместе с ними на Дюне не выступить? — снова наехал на меня Рыбак.
— Мне? Я как-то не готов сейчас к публичным акциям… Хотите, я перед вами выступлю?
«О-о-о», — захлопала в ладоши Пухлая Попка. Мрачный Рыбак — и тот заинтересовался.
— Дак где? — спросил Пьер. — Тут негде.
— На перекрестке Отрицания, — сказала Попка.
— Где? — спросили мы с Рыбаком.
— Одна минута ходьбы, — деловито сообщила Попка и немедленно стала собираться. Все мы за ней без прекословий встали, через полминуты были на улице (мы с Рыбаком успели глотнуть рому), а еще через 30 секунд были на месте.
Какое-то время мы с Рыбаком молча изучали перекресток Отрицания. Переходили с Юга на Восток, с Запада на Север. Перекресток Отрицания был несколько побольше, скажем, хулахупа, но, с другой стороны, из самодвижущихся транспортных средств здесь смог бы осуществить разворот только обрубок смарт. На этом ничтожнейшем клочке нашего сомнительного Шара стояло семь дорожных знаков. Шесть из них были «кирпичами»: по два на Юге и на Востоке и по одному на Западе и на Севере. Еще один — на Западе — запрещал левый поворот.