Впрочем, говоря, что мы «не вылазили из постели», я несколько сгущаю краски. Точнее, говорю только о себе: я и впрямь не вылазил. Но Женщина-кенгуру ухитрялась при этом бодро управляться с хозяйством. Всякий раз, выходя из душа, я заставал ее с хэнди наперевес: значения ее отрывистых реплик я не понимал, но силы — нельзя было не ощутить. Забавно, что в моем присутствии ее телефон портил воздух гнусавой трелью очень редко, но сразу трезвонил, стоило мне залезть в душ или ей — выйти в коридор. Забытье в моих объятиях она часто прерывала быстрым и, надо думать, эффективным нырком к себе. Однажды, например, отрубившись после страстного акта и проснувшись — свидетельство будильника — через два часа, я узнал, что она, будто и не покидавшая моей охапки, успела за это время заработать сто штук. Как-то я подглядел один ее низкий старт. Зрелищная была сцена. Глаза ее открылись с плотным жестяным стуком — будто в кукле сработала пружинка. Щелк — и блаженное выражение уступает сосредоточенному. Женщина-кенгуру встала сомнамбулой и решительными шагами, строго по прямой, покинула комнату, как поезд перрон. Дверь она прикрыла неплотно, и через мгновение я уже слышал летящие в хэнди хрипловатые клочковатые команды. Я проваливаюсь в сон, а когда прихожу в себя — Самка рядом, теплая, играет в полусне моей мошонкой.
Моя страсть предел имела, я бы обошелся и половиной соитий, но Женщина-с-большими-ногами так стонала подо мной и на мне, вдоль меня и поперек, что было бы большим грехом не заставлять ее стонать еще и еще. Когда мне надоедал этот одноообразный стон, я сжимал в объятиях других женщин, вплоть до Пухлой Попки, но Алька не примстилась ни разу.
О миссии своей я скоро забыл. В постели с Зеленоглазой Феей я был собой, ну, хорошо, почти собой, мужчиной-по-заказу, и вовсе не играл роли Мертвого Мужа. Ну, забыл. И Женщина мне о задании не напоминала.
В какой-то день она сказала:
— Сегодня в Аркашоне открывают памятник устрице.
— Давно пора, — одобрил я. — Какой-то конкретной или Устрице-эйдосу?
— Эйдосу. В шесть у фонтана напротив мэрии. Потом прием в мэрии. Мы можем пойти вместе.
Я попытался представить прием в мэрии Аркашона. Отец как-то брал меня в юности на банкет в наш ЦК, но я быстро нажрался в срач и мало что запомнил. А в Париже меня только что звали на прием как раз в мэрию, в связи с пляжным фестивалем, но тут уж я напился заранее и до приема не дошел. Что же, можно еще раз попробовать. Надо полагать, стечется местный бомонд. Устричное лобби в полном комплекте. Городское начальство, бизнесмены и бизнеследи, хотя бы в лице Женщины-кенгуру, педераст-скульптор (натурал не стал бы ваять устрицу), директор устричных плантаций на Острове Устриц (до него полчаса на туристическом мокрошлепе, я не плавал; там бы монумент и воздвигали), настоятель аркашонского Нотр-Дам, хищно перебирающий четки… Ни одного знакомого лица, кроме Женщины-кенгуру. Удивление, изучающие взгляды, двусмысленные улыбки.
— Это, конечно, экспириенс, — сказал я. — Давай сходим. А кем вы меня представите, мадам? Новым деканом философского факультета?
— Совру что-нибудь. Скажу, что ты журналист из Парижа. Пишешь книгу о благородных бизнесменах. Интересуешься судьбой моего мужа.
И ехидно улыбнулась. Было ясно, что цель мероприятия в другом. Бог знает в чем. Да просто фраппировать аркашонскую элиту — уже достойная цель для Женщины-кенгуру.
— Ты наденешь его костюм, — командовала Хозяйка. Она уже превратилась в Хозяйку. Голос тверже, черты лица четче. Даже нагота ее — стала другой. Она сидела на кровати, скрестив ноги. Широко раскрытая валгалла видна в деталях. Но это уже не податливая плоть, готовая отдаваться и отдаваться. Та же кожа, те же волосы и складки, но выглядит все иначе: роскошно-неприступно, как-то военизированно подтянуто. — Выберешь какой.