Впервые, кажется, читаю ее почерк. Каждая буковка выписана отдельно и аккуратно. Так и вижу усердный кончик алого языка. Будто ребенок выводил или больной человек, отвыкший от рукописной практики. Да и кто в наше время от нее не отвык? Буквы тщательные, но кривенькие, словно подвыпившие, и на каждом шагу бравируют завитушками, как хвостами или шарфами.
На традиционную коду «А. из…» сил не хватило. Пальчики устали. Следует ли из письма, что Алька обратно в Вене, или просто переливает информацию из сети? Вена далеко, дрозд не долетел бы. Впрочем, что это я: долетел бы, как миленький. Откуда-то, короче, долетел, сел на карниз, требовательно ковырнул по жести клювом. Окно у меня было распахнуто: на улице очень тепло (16:16, хорошая погода сравняла наконец счет). Шейку дрозда обвивала алая ленточка, к которой и привязан свернутый в трубочку листок. Дрозд отдал письмо, протрещал руладку и был таков. Ответа не ждал.
Смерть Пухлой Попки подействовала на Альку как инъекция столбняка. Почти сутки она молчала, не ела и не спала. Сидела в кресле и смолила один за другим косяки из рыбацкой травы. Ночью я пытался уложить ее в койку, но она отказалась наотрез, и мне тоже было как-то неловко дрыхнуть. Каждый битый час я выныривал из слабых объятий Морфея: силуэт в кресле мог показаться мертвым, если бы не тревожный огонек джойнта. Иногда Алька что-то бормотала. Мне послышалось слово «аккредитация».
Наутро маятник качнулся в другую сторону: Алька возбудилась и следующие сутки провела в жутком фебриле, в сильном ознобе. Пуля до нас не добралась — самую малость. Так и не узнали мы, способна ли она воспламенить сигареты. Попка, пробираясь к выходу, увидала за стеклом злодея со вздрюченным стволом и, не раздумывая, бросилась в его сторону. Поскакала-покатилась хоббитом-колобком. Пуля вошла ей в сердце. Попка стала Луной. Поднялся переполох, убийца бросил пистолет и сбежал через пляж в Дикий Город, в сторону хижины Рыбака.
Алька решила не оставаться на похороны. То есть в виду деликатности ситуации она облачила свое решение в вопросительную формулу («Можно я не останусь? Я лучше дерну»), но суть от этого не меняется. Механизмик щелкнул, и Алька встала на тропу. Сказала, что, раз уж такие зацвели печальные знаки, пора в Москву. Друзья, мама и все такое. Ее, конечно, стопанут на границе, попарят часиков 50-100 в кутузке (Алькиной подружке одной не повезло: держали неделю), осудят за нарушение визового режима и шуганут свояси хлебать. «И как же ты потом снова въедешь? С такой кляксой в черном компьютере» — «Да фигня. Делается паспорт с другой транскрипцией фамилии, и вся фигня. Жаль, не получится привезти друзьям конопляного гостинца. Они там, в России, прикинь — листья курят!» — «А мы здесь их не курим?» — «Ты что! Мы здесь только соцветия…» Но, с учетом непременной кутузки, за четыре дня Алька в Россию попасть не могла. Плюс время на полет дрозда. В общем, письмо из Европы. И из сердца моего потек будто бы мед, который я усиленно ем в последние дни.
С Эльзой от вести о Неизвестном Дублере истерика произошла. Для начала она неожиданно стащила туфлю и заколотила острым каблуком по перилам беседки, оставляя на дереве рваные вмятины. Запустила руки в волосы, потом воткнула в рот худосочную сигарету. Удивительно: она сразу поверила, что в могиле подменный мертвяк. Я, конечно, натаскан на энергетику Идеального Самца, но все же покойников сквозь землю еще не идентифицировал. Гарантировать успех не могу. Я бы, короче, в такой ситуации себе не поверил. Но Эльза верит.
Вечером мы идем с ней гулять. Это я предложил сходить к океану. Втайне думаю попросить Эльзу показать мне место, куда вынесло труп Мужа. Может быть, это что-нибудь прояснит. Из библиотеки выходят навстречу нам Фиолетовые Букли:
— Будьте любезны, это просили передать вам.
— Мне? — спрашиваю я одновременно с Эльзой.
— Нет… Да… И вам, и вам сразу. Одновременно.
И Букли словно бы тают в воздухе — мы не успеваем даже спросить, от кого передачка.
Иногда я танцую лежа, в одиночестве, во тьме, не шевелясь. Внутри мышцы происходит все то напряжение, что должно финишировать вздрыгом ноги, или всплеском руки, или бризом брюшных складок. Но я задерживаю движение внутри. Я ощущаю себя плодом, который отказывается лопнуть. Кувшином, мелко звенящим от яростных фрикций запеленутого в медь джинна. Танец такой может продолжаться долго — до получаса. И после танца я не засыпаю, лежу на спине и слушаю, как рокочет море.