В парке было много народу — немцев и русских. Подтянутые и собранные, в новеньких мундирах, наши солдаты чинно, небольшими экскурсионными группами вышагивали по широким дорожкам. Бляхи на их поясах были надраены до зеркального блеска, хоть солнечные зайчики ими запускай!
Подъехал военный «джип» с звездно-полосатым флажком, привез шумную компанию американских офицеров.
Потом подкатил туристский автобус, и из него пусто полезли явно буржуазные поджарые старухи с бриллиантовыми сережками в ушах, с дорогими фотоаппаратами и кинокамерами на ремне через плечо, многие — в узких спортивных штанах, которые, увы, никак не украшали их обладательниц.
Мы подошли к самому памятнику. Ни одна фотография, ни одна репродукция и в сотой доле не передает величия и суровой красоты оригинала.
Гигантская фигура советского солдата, одной рукой прижимающего к себе спасенную немецкую девчушку, а в другой держащего широкий обнаженный меч…
Мы стояли и молча смотрели на памятник. И вдруг радостный, детский, пронзительный крик заставил нас вздрогнуть и оглянуться. Невдалеке от нас, быстро перебирая полными ножками в белых вязаных чулочках, сбегала вниз по лестнице маленькая девочка. Белокурые ее волосы развевались, голубые глазенки сияли от неистового восторга. Распахнув широко руки навстречу ветру, она что-то кричала по-немецки.
Внизу стояла и ждала девочку женщина с простым лицом, наверно, ее мать, судя по ее улыбке, тоже радостной и тревожной.
— Что она кричит? — опросил я свою жену.
— Она кричит: «Мама, я лечу!» — сказала жена, и мы, не сговариваясь, вместе взглянули на бронзовую девочку, прижавшуюся к груди солдата, а потом на ту белокурую, живую, уже «долетевшую» до матери и уткнувшуюся носом в ее колени.
Лети, новая Германия, лети вперед и выше!
