— Да что ты, — говорю, — Гена, просто она боится обзавестись маленьким Игнатьевым.
Тут мой Генка заулыбался, тряхнул своими ромашковыми волосами и согласился.
— Давай, — говорит, — только по-быстрому.
Прихожу я к Полине, а она ни в какую — нет, нет и нет. Это, мол, у меня был нервный срыв, припадок. Не могу, не хочу, что еще за Игнатьев! И знай глотает капли да микстуры.
Еле-еле уговорила ее поехать к нам в клуб, а заодно посмотреть на Генку. Оказывается, она его толком не видела. Запомнила только, что большой да молодой. А сама думаю — и Генка на тебя полюбуется, может, еще откажется. Какое-то двоякое у меня было чувство, как говорят, и хочется, и колется. Но хочется-то все же побольше. Главное, такая гордость во мне появилась, что я человека выручаю, сестру свою двоюродную. Может, потом у нее побойчее пойдет. Да и так будет, что на пенсии вспомнить. Не книжки же вспоминать?
Вечером приезжают за нами ребята на мотоциклах, мы с Лидкой уселись в коляски, тут-то я про Полину подумала. Бегу за ней, а она в свою пристроечку забилась и сидит, как мышь. Вид делает, что читает, только страниц-то не переворачивает! Я к ней кинулась, ну ее тормошить, не съедят же тебя там, не понравится — тебя Миша домой отвезет. Мы же вместе будем! Ты мне веришь?
— Да, да, да, — твердит, как в бреду. — Я верю, Катенька. Ты — чистая душа, веселая, открытая. С тобой все проще.
Тут я ее за руку — хвать и тяну на улицу. А мотоциклов всего два! Генка Игнатьев ткнул в бок Мишку — Генка у них за главного, и Мишка высадил Лидку и посадил к себе Полину. А Лидке говорит — иди, мол, ножками. И пришлось ей пешком топать в райцентр. Но с нее как с гуся вода — только смеется. Взглянула я на Полину, вижу — и Генка мой на нее косится исподлобья, словно нехотя. А она даже платьишка своего серенького да мятенького не сменила — только волосы не то не успела уложить в пучок, не то специально распустила по плечам. И что-то меня словно в сердце укололо — очень уж волосы у нее красивые, пушистые да рыжие, как у Аллы Пугачевой — любимой моей певицы.
— Куда? — шепчет Генка и, чувствую, он уже навострил лыжи к себе заворачивать.
— Нет уж, Геночка, — шиплю ему. — Давай в клуб. Я ей обещала.
Ах, не стоила она моего хорошего отношения!
Едем мы, значит, в райцентр, в клуб, или, как у нас говорят, на дискотеку. Честно сказать, дискотека у нас слабоватая. Генка Игнатьев мне рассказывал, какую видел в Таллине на каникулах, — вот это да! А у нас одно название, что дискотека. То какую-нибудь крутую рок-группу заведут, а то Кобзона или Зыкину, завывающую про Волгу.
Но нам повезло — приехали ребята из городского медучилища и как дадут жару! И кричат, и орут, и топают, и все тело ходуном у них ходит, и браслеты на руках позвякивают, а инструменты у них блестящие, громкие, визгливые. Такое тут веселье заделалось, все давай вслед за ними руками и ногами махать. Девчонка рядом со мной глаза закатила и вопит что есть мочи, мы с Лидкой тоже прыгаем и кричим, а Полина моя все к стеночке жмется, и глаза у нее ну просто ужасно испуганные.
Подошла к ней и шепчу:
— Ну, видала?
— Что? — спрашивает.
— Не что, а кого. Генку Игнатьева видала?
— Нет, — говорит, — не видала. И не хочу я его видеть. Забудь, Катенька, про этот разговор.
Взрослая тетка, в два раза всех тут взрослее, а ведет себя, как из детского сада. Ну, если по правде, на вид она и младше кое-кого из наших казалась. Худая — так ее за девчонку принимали, все меня в бок толкали, откуда, мол, такая.
Тут ребята из медучилища что-то такое надрывно стали выкрикивать в микрофон:
— Ле-то-о, осень-ньнь, зи-ма-а, весна-а-а!
Да по многу раз каждое словечко повторяют, скулят, как собаки, аж за душу хватает. Свет на площадке совсем почти потух, мы качаемся, как пьяные, смотрю — моя Полина глаза закрыла и тоже качается, только рукой за меня ухватилась, словно упасть боится. Тут-то мы ее, тепленькую, вывели из клуба, а было еще рано, часов девять, вечер светлый-светлый. Я сажусь к Мишке в коляску, а ее сажаем к Генке. Не успела наша Полина опомниться — Генка как рванет свой драндулет, а у нее глаза расширились, и кричит мне, дуреха:
— Катя, Катенька, а ты? Ты со мной?
— Все в порядке! — ору я во всю мочь, чтобы перекричать рев двух мотоциклов, а Мишка уже на всех порах несет меня домой. Я так рано еще никогда в этом месяце не возвращалась, даже мамка удивилась.
— А Полина-то где, не знаешь? — спрашивает, беспокойная она у меня. Особенно из-за Полины волновалась, я-то самостоятельная. Тут я мамке с три короба наврала, что Полина встретила в райцентре какую-то подругу, с которой училась в одном классе, что они с ней то да се, а сама места себе не нахожу. Волнуюсь, как никогда в жизни. Как там? Хоть бы уж Лидка поскорее приходила! Мы с ней договорились, что она постарается пронаблюдать. Ее ведь Мишка домой не отвез, и вообще она в этот вечер свободная.
Часов в двенадцать слышу под окном свист — выбегаю во двор, а это Лидка притопала. Через лесок у нас от райцентра минут двадцать быстрого ходу. Ну, тороплю ее, ну?
Дурак, говорит, твой Генка. Только я пристроилась пронаблюдать, вышел на крыльцо как есть без ничего и такое мне сказанул! Лидка даже не решилась громко повторить, на ухо мне шепнула. Она от смеха чуть не умерла — хоть бы, говорит, прикрылся. А я от нее отмахиваюсь — никакого от Лидки толку!
Сидим ждем, семечки лузгаем. Лидка ждала до часу, потом пошла домой — она матери боится, а минут через пятнадцать слышу — мотоцикл у нашего дома развернулся, секунду помедлил и рванул назад.
Идет по темному саду моя Полина, медленно так идет, пошатывается.
— Ну? — спрашиваю, а сама аж обмираю от нетерпения.
Она только ахает да твердит — ужасно, ужасно, — и, не замечая меня, шмыг в свою пристроечку и дверь на задвижку. Уж не помню, как я эту ночь проспала, утром вбегаю к ней — ну? А она все свое «ужасно» твердит, и ничего больше у нее не вытянешь. Вижу, ни от Лидки, ни от Полины толку нет. Утром помогла мамке — прополола огурцы, собрала вишню на компот, чтобы отвязалась, — и бегом к Генке, через лесок. Дома его не застала, так я, не будь дура, побежала к нему на секцию. Стоит мой Генка один посреди спортивного зала — народ весь на каникулах — и гирю громадную выжимает одной рукой, а мускулы у него на груди так и ходят!
— Тебе чего? — И на меня смотрит ужасно злобно, точно я ему лягушку за пазуху подбросила. Я и так, и сяк к нему подлащиваюсь — и мышцы его похвалила, и силу, — он немножко отмяк и говорит: — Ну и сестрица у тебя! Мука одна. Сперва ей дурно сделалось. На руках ее домой вносил, еле откачал. Потом мне уже самому как-то нехорошо стало…
— Не смог, Геночка?
А он уже опять свою гирю туда-сюда поднимает, и вид у него упрямый и какой-то ошарашенный. Никогда я его таким не видела.
Дня два моя Полина из пристроечки своей не вылезала, мамке моей сказала, что больна, но я-то знала, что у нее за болезнь. На третий день вечером сидим мы с Лидкой у телека — комедию какую-то старую смотрим, кажется, «Цирк» называется, — стучится Полина, а она, между прочим, просто так никогда не входила, всегда прежде постучится, — вошла, села в уголке и сидит. А нам с Лидкой что? Мы себе хохочем во все горло, больше так, от дурости. Слышу — и Полина начала тихонечко похихикивать. Сначала тихонечко, а потом все громче и громче, да уже больше нашего разошлась, даже воды наливала в кружку из чайника, чтобы смех остановить. Стали мы друг за дружкой носиться, вдруг слышу — звук мотоцикла возле нашего дома, и Генка Игнатьев стоит на пороге. А он с тех пор к нам не приезжал. Мы все втроем так и замерли.
Генка в куртке из искусственной кожи на молниях, светловолосый, загорелый, красивый до невозможности, правда, с лица чуть опавший, может, болел эти дни, оттого и не приезжал. Вот, думаю — какой он у меня! Я-то уверена, что за мной он приехал. Да не тут-то было. Подходит Генка к Полине и, ни слова не говоря, выводит ее во двор, сажает на мотоцикл и — привет. Мы с Лидкой, когда выбежали, только пыли наглотались.
И опять он ее часа в два привез назад, а ко мне не заглянул. Очень была я на них обоих обижена, особенно на Полину, и встречать ее в сад не вышла. А тут она сама ко мне прибежала, скребется — можно? Входи, говорю. Все-таки интересно. В прошлый раз она все ахала да повторяла «ужасно», а теперь полчаса только вскрикивала — Катя, о, Катенька! — и ничего больше.