Время порвалось на куски. Где-то на фоне безмолвия темной бездны, куда я падал, слышались голоса.
Равнодушный голос врача: «Патоморфологический ушиб головного мозга… Динамика пациента отрицательная… Регрессия функции…» Сочувственные разговоры пришедших однокурсников. Всхлипывания тети Полины: «Мотька, как же так?», решительно-суровый голос Вовы: «Все, Полинка, он овощ! Подумай…» и жалобный Сашкин плач: «Мотя, проснись! Просыпайся!»
— Просыпайся! — требовательный голос братишки раздался совсем рядом. — Ты ведь меня слышишь! Просыпайся!
— Сашка… — прошептал я, но не услышал даже сам себя.
— Он очнулся!
Я почувствовал, как его маленькая ладонь гладит меня по лбу.
— Саша! — вскрикнула тетя. — Что ты делаешь?!
Братишка делал то, что и всегда, когда я притворялся спящим, а он хотел меня разбудить — разлеплял мне веки, раскрывая глаз. Губы дернулись в попытке растянуться в улыбке. Мне никак не удавалось сфокусировать взгляд.
— Тебе показалось, сынок, — горький голос тети Полины донесся совсем издалека.
Я изо всех сил пытался не отрубиться снова. Напрягал все мышцы, стараясь подать знак, что слышу, что просто не могу ответить и…
— Сынок, Мотька тебя даже не слышит, — голос тети затухал с каждым словом. — Не буди его. Если поправится…
— Да брось! — раздраженно перебил ее Вова. — Такое не лечится. Доктор же сказал, что состояние только ухудшается
— Он поправится! — всхлипнул Сашка, а потом заплакал — громко, безысходно, сам не веря в свои слова. Его плач едва проник в мое угасающее сознание. — Он обещал мне показать свою новую карту! Он обещал!
«Я обещал», — согласился я, снова тая во тьме.
***
Тетя Полина с Сашкой приходили еще. Или нет? Я слышал их голоса, но понять, был ли это один визит или они появлялись много раз, не мог. Вовы с ними не было, а если и был — молчал. Его голоса я больше не слышал.
Зато я часто слышал голос врача. Не того, что пришел на мой крик, когда я впервые очнулся, а другого. Он назвался Юрием Андреевичем, хотя для такого обращения голос у него был слишком молод. Его я так ни разу и не разглядел. Он заходил часто и поначалу в основном молчал, изучая мое состояние, но его присутствие я определял безошибочно. От него исходил явственно ощутимый морозный запах. Не знаю, как еще объяснить этот дух свежести, хвои и льда.
О том, что медсестры ставят капельницу или делают уколы, я догадывался только по изменяющемуся состоянию — навалившейся сонливости или расходящемуся жару в венах. Потому не знаю, что за аппаратуру использовал Юрий Андреевич, но благодаря ей он каким-то непонятным способом умудрялся со мной общаться.
Он начал задавать вопросы, на которые можно было ответить однозначным «да» или «нет», и вопросы эти были далеки от медицины. Они вообще были очень странными. К примеру, доктор описывал мне ситуацию:
— Представь, что у тебя есть близкий друг. Самый-самый близкий. Друг берет у тебя взаймы крупную сумму денег. Например, столько, сколько ты зарабатываешь за год. И не возвращает. Потом он попадает в беду — врачи находят у него тяжелую болезнь, и чтобы излечиться, нужно провести дорогостоящую операцию. Не зная, к кому еще обратиться, он просит помощи у тебя. В твоих силах ему помочь. Ты ему поможешь?
«Друг? — думал я. — Настоящих друзей у меня никогда не было, а будь такой, я бы за него поборолся. Ну не вернул деньги, и ладно, значит, не смог. Вернет, когда сможет. А сейчас главное, чтобы он вообще выздоровел!». Я думал об этом, а Юрий Андреевич подтверждал, что уловил ответ:
— Значит, поможешь, — говорил он. — Хорошо. Идем дальше. Представь, что ты — руководитель подразделения особого назначения. Террористы захватили школу…
Со временем мне полюбились заковыристые истории странного доктора, — они заставляли мозг усиленно работать, выстраивая сцены, продумывая персонажей, их мотивы и варианты развития событий. День ото дня задачки Юрия Андреевича становились все сложнее, а сделать в них однозначный выбор труднее и труднее.
Но странность была не только в этом. Юрий Андреевич появлялся в моей палате по ночам, это я мог сказать с уверенностью. Зрение отказывало, я перестал видеть даже силуэты, только световые пятна, но мог отличить день от ночи.
В таком положении я провел не меньше месяца. Кажется, за окном выпал снег. Меня возили в операционную, а очнувшись, я по тупой непроходящей боли в затылке догадался, что мне делали операцию. После нее все стало еще хуже, и если бы не визиты тети Полины и Сашка, я бы решил, что обо мне все забыли. Братишка рассказывал про школьный праздник и о новой игре, подаренной мамой, и снова просил, чтобы я проснулся, встал и поехал с ними домой — проходить игру вместе. Он иногда плакал, а иногда злился на меня. Но плакал все же чаще.