В мире, где есть центр, нужно учиться жить в чреве у кита, чтобы выжить на основе неравенства, а не умереть на основе равенства. Иными словами, абсолютность различий, допускаемая равенством различного, заканчивается на универсализме «чайника», который и в Европе, и в Евразии остается чайником. Есть слова и есть предметы. Значения слов локальны, а назначения вещей универсальны.
Вы, советует Трубецкой, предметы берите, а слова не берите. Откажитесь от слов-терминов, ибо это слово-блуды, т. е. термины, вводящие в заблуждение своей универсальностью. Нет универсальных слов. Есть подчинение одних слов другими.
Вот эта «властность» затем маскируется идеологией совершенного самого по себе.
То, что эту идеологию пора разоблачить, с этим никто не спорит. И в этом понимании евразийцы стоят у истоков современного мышления.
Но не значит ли отказ от понятий, что в децентрирован-ном мире евразийцев появляются предметы, для которых нет слов в языке? В конце кондов эти пустоты можно заполнить словами с локальными значениями; ситуативный язык, т, е. язык быта и контекста, не хуже теоретического языка. Но и не лучше. Знать приметы природы, декодировать привычки животных важно для мифологии народа, а не для теории. Это значение удобно в быту, но не при создании предметов с универсальным назначением. Если нет сцепления тех внутренних субстанций, движение которых приводит к созданию предметов, нами используемых, то что может заполнить пустоту нашего внутреннего? Ничто. «Вместо лестницы мы получаем горизонтальную плоскость», в которой европеец и дикарь, субстанция и скрип двери равны и несоизмеримы (5, с.
Децентрирование мира началось с восстания против Европы, а закончилось восстанием против разума и языка (5, с. 76). Евразийцы прошли этот путь наполовину. Они рассеяли мироздание, в центре которого был человек, но признали за государством возможность быть не периферией.
Человек служивый стал возможен благодаря этой евразийской возможности. В Евразии качество культуры определяют люди, а не вещи. В ней даже дураки обладают какой-то оригинальной глупостью. Европа сторонилась глупости и была односторонней в своей приверженности к уму. Евразийцы предлагают отказаться от тех способов мышления, которые построены в центрированной односторонности, отказаться от характерного для романо-германской науки способа мышления. «Этап этот – дело нелегкое, ибо предрассудки, о которых идет речь, глубоко укоренились в сознании всякого европейски «образовавшего» человека. Но этот отказ необходим в целях объективности» (5, с. 15).
9.5. Евразийская антропология
Русский крестьянин не говорил «Я». Он говорил «Мы» и мыкал горе, соблюдая безопасную дисталцию между собой и космосом. Ведь «Я» говорится, если установлено равенство между вселенной и говорящим. Каким же должно быть «Я», чтобы сравняться со вселенной? Личным. То есть в момент, когда «Я» – личность.
Однажды первочеловек увидел попугая и сказал: «Я – попугай». То есть что он сказал? Что попугай его тотем, личный бог.
Неизвестно, что увидело «Я», когда оно сказало «Я – личность». Личность – тотем европейского человека, но не евразийского. Пример Даля. Стук в дверь. «Кто там?
Мы. А кто вы? Калмыки. А много ль вас? Я одна». Мы – это неравенство. Оно разрушает тотем европейского человека.
«Личность» изобретена христианской Европой для того, чтобы отличить человека от тучи комаров. В момент, когда человек независим от «тучи», он не комар. Он личность. Его принадлежность к роду человеческому есть нечто производное от его принадлежности к Богу. На ответственности перед Богом строилась независимость человека от мира, который, как змей-искуситель, искушает человека соблазнительными плодами.
«Исход на Восток» меняет представление о личности. Евразийская антропология строится на зависимости человека от мира. Человек – «омар, общество – коллективная личность, т. е. туча. Иными словами, евразийская личность открывает в себе целый космос. Быть целым – значит уцелеть. УцелевШее целое Космоса вовлекает в космический круговорот аЁ-тономную личность.
Зависимость от круговорота делает человека независимым от Бога.
Когда А. Карташев сказал: «Полюбите стихию Космоса, как любите ближнего своего», – его услышали евразийцы. Им это понравилось. Что понравилось? То, что нельзя вытравить никакой аскезой, – органические связи между людьми. Есть связи духовные и есть связи космические. На духовных связях далеко не уедешь. В них только часть правды. Другая ее часть – в органической стихии космосов. Евразийцы почувствовали эту правду. «В новом чувстве космоса, именно в религиозном его восприятии, лежит центральный секрет всех новых судеб религии в дальнейшей истории» (2, с. 76).
Христова церковь должна смириться с фактом существования гордого человека, а также уступить часть истины стихиям космоса. Без космоса христианство мертво. С космосом оно становится новым язычеством. Если христиане не преодолеют аскетизма по отношению к стихиям космоса, их чувства станут декорациями. Если преодолеют, то будут новыми язычниками, «родственно слитыми с импульсами стихии (2, с. 76).
«Ведь не для того же существует на земле человечество после Христа, чтобы вновь и вновь грешить и вновь и вновь каяться. И не для того, чтобы родить новые и новые миллионы душ, проводимых через очищающее горнило Церкви для вечного блаженства. Если рождены и крещены уже миллионы, то…почему не дождаться миллиардов?» (2, с. 67).
9.6. Свет Евразии
«Кто нам осветит путь», – вопрошали евразийцы и отвечали: «православие». Думали, что православные, а вышло, что новое язычество. Язычество смутило Г. Флоровского, который распознал его, сник, а затем и совсем отошел от евразийского движения (7).
Оно же поманило и заманило в свои сети Л. Карсавина. Карсавина подвела теория симфонической личности. Ведь что такое симфоническая личность? Коллектив. В качестве симфонической личности хорошо выглядит партия единомышленников. Вот эта идея единого сдвигала евразийцев к левым, которые левее левых, и одновременно уводила православие в будни быта, в повседневность крестин, венчаний, панихиды и освящения. Там, где был Бог, уже сияла идея. Какая идея?
Не все ли равно? Хотя бы и коммунистическая. Теократии проиграла. Идеократия выиграла.
Православие должно светить светом невечерним. Это заметил еще С. Булгаков. Свет – невечерний, если он льется с небесных высот, из мира трансцендентной сущности.
Оттуда – свет, здесь – страх и трепет. Но как трепещет симфоническая личность, еще никто не видел. Видимо, симфонически. Коллектив не знает трепета. В нем нет света личного отношения. В нем всегда мрак и чувство стада.
В современной душе нет ни страха, ни трепета. А это симптом радикального разрыва между человеком и Богом. Церковь, конечно, по-прежнему светит, но светит она светом вечерним. Об этом знали многие. В том числе и А. Карташев. Знали об этом и евразийцы, но говорить о закатившемся солнце Христа было между ними, в отличие от религиозно-философского общества, не принято. Правила приличия не позволяли.