Природа человека не тождественна природе Ангела. Последний, в силу грехопадения человека, обладает бесконечно большим могуществом, однако, являясь "служебным духом", лишен основного дара, данного человеку, — свободы. Человек сотворен по образу и подобию Божию, а не по ангельскому — в этом отличие мистического богословия Православия от, например, мистики Сведенборга. Человеческая свобода простирается настолько далеко, что человек может, и это часто является более кратким путем ко спасению, добровольно избрать ангельский образ — то есть иноческое, иное бытие. Антиномию человеческого и ангельского, или, в иной, "светской" терминологии, "андрогината" и "нечетных духов" (мы специально подчеркиваем контекст, связанный с данной книгой) вмещает только Царство Небесное.
С одной стороны, всем известны слова Спасителя о том, что "в Царстве Небесном не женятся, не посягают, но пребывают яко Ангелы на небеси" (Мф., XXII, 30). С другой стороны, Он же прямо указал: "Еже убо Бог сочета, человек да не разлучит" (Мк. 10, 6–7), и указал это, безусловно, в перспективе вечности, ибо было бы очевидной хулой утверждать, что, сочетая людей на земле, Он делает это как бы на "постой", "дабы время скоротать". Конечно же, ни одна человеческая связь, ни в Боге, ни во гpexe, не исчезает бесследно — ее смысл открывается и на частном, и на всеобщем Суде. Когда на Вселенском Соборе встал вопрос о том, что считать таинством, а что обрядом — брак или пострижение в иноческий образ, Отцы собора — сами иноки! — склонились в пользу брака. Брачный символизм пронизывает все Священное Писание, как и все учение Церкви. При этом следует ясно понимать различие между символом как истинной реальностью и аллегорией как сходством-уподоблением. Мы знаем, что Церковь в конечном счете отвергла аллегорическое толкование как Священного Писания, так и Предания, которое было основой экзегетики некоторых христианских авторов, в частности, Оригена. И когда сама Церковь именуется "Невестой Христовой", в отличие от Пречистой Божьей матери, Невесты Неневестной, то мы знаем, что и то и другое — не иносказания, а это так и есть. Уготованный на конец времен Брак Агнца и есть и будет браком в прямом смысле этого слова, браком Царя и Царицы.
И даже совсем недавние (по меркам истории — просто вчерашние!) свидетельства преподобного Серафима Саровского, величайшего девственника и постника, избравшего себе "невесту для Царствия Небесного" и указавшего на нее[1000], указывают на некую "тайну чертога брачного", в котором, действительно, уже "не женятся, и не посягают", но это лишь одна из бесчисленного множества ее граней, сама же тайна укоренена в бесконечности и вечности.
Нам не даны ответы на "последние вопросы", на земле они всегда остаются для нас открытыми. Это и есть свидетельство врученного человеку дара свободы. В отличие от йоги, тантры и других "оперативно-магических" направлений, христианство ставит свободного человека перед Лицом Божиим и дает ему возможность обращаться к Нему прямо и на "Ты". Свободный человек, вероятно, и даже неизбежно, будет падать, и каждое падение несет в себе вечную муку, но в то же время — все наши падения искуплены пролитой за нас Святой Кровью Христовой.
Это лишь самые общие замечания — к их расшифровке мы вернемся, А пока вернемся к барону Юлиусу Эволе. "Метафизика пола" закончена в 1950 году. На русский название ее переводят как "Метафизика секса". Это не вполне верно, так как слово "секс" в его обычном употреблении относится к тому, что сам Эвола называл "профаническим сексуальным опытом" и что было главным предметом исследования "профанной сексологии" от Фрейда до Кинси. Пол — это то, что лежит в глубинах мироздания и определяет его антиномии; "секс" — в его современном понимании — предзакатная подсветка идущей к своему концу цивилизации.
Итак, 1950 год. Италия. Европа. Торжество англоамериканской цивилизации. Автор "Мистерий Святого Грааля", "Языческого империализма", "Восстания против современного мира" мог легко оказаться в сумасшедшем доме, подобно Эзре Паунду, или подвергнуться остракизму и травле, как Кнут Гамсун или Мартин Хайдеггер. Эволе, если так можно выразиться, "повезло" — его просто забыли. И, возможно, как писателю, это пошло ему на пользу, впрочем, как и крушение надежд на торжество "языческого империализма". Оставаясь глубоким почитателем того, что более полстолетия назад Константин Леонтьев назвал "цветущей сложностью" (близость и в то же время полярное противостояние русского и европейского традиционалистов — отдельная и очень интересная тема), Юлиус Эвола начинает, видимо, понимать, что политика, пусть даже в форме "восстания" — не способ утверждения традиции — она может быть обретена лишь отдельной душой и лишь на внутренних, сокровенных путях. Жизнь пола для Эволы — одна из глубочайших точек размежевания традиции и "антитрадиции", она для него так же онтологична и сакральна, как и, скажем, дорогая ему "империя". Поведение человека в приближении к этой точке есть, собственно, критерий присущей человеку "животности", "человечности" или "Божественности". Используем здесь его же терминологию, неважно в данном случае, верна она по существу или нет. Стремясь во всем отыскать архетип, он относится к его проявлениям в историческом времени как к вырождению, профанации, "гибридности". Так, оперы Вагнера оказываются для него лишь "вялой тенью" собственно мистического опыта св. Грааля, и в этом он по существу прав. Ведь при всем своем даре человек, работавший на музыкальном и поэтическом материале XIX века не мог не написать не о том! Можно было бы именовать мироощущение барона Эволы "абсолютным пессимизмом". Эвола вновь и вновь возвращается к раздумьям о связи вырождения Европы с христианством — тем более, что он ясно видел, как американские солдаты несли Библию на штыках. Нужен был великий дар понять и вместить. У Рене Генона он был. Сам сделав в конце жизни личный выбор в пользу ислама, своим европейским последователям он советовал не только не отделяться от католической Церкви, но напротив, осмысленно относиться к ее таинствам, что неизбежно ведет к принятию опыта более древней неразделенной Церкви. В частности, проводя параллель между приношением Авраамом десятины "царю Салима, священнику Бога Вышняго, без отца и матери, без родословия", таинственному и с тех пор еще не проявлявшему себя в истории Мелхиседеку, и обратным приношением символики трех миров — золота, ладана и смирны — тремя царями-волхвами младенцу Христу, Генон пишет: "Оказанные таким образом почести новорожденному Христу в трех мирах, являющихся соответствующими областями, аутентичными представителями первичной традиции, представляют одновременно (и это очевидно) гарантию совершенной ортодоксальности христианства с его собственной точки зрения" (См.: Р. Генон. Царь Мира. Коломна, 1995, с. 28–29). Некоторые французские генонисты, кстати, оказались среди афонских православных иноков, но это другая тема. Для Эволы же "антихристианство" не демократично, как для Фрейда, Маркса или, если говорить о сегодняшнем дне, например, Емельянова, а аристократично. Для него прежде всего неприемлема "мораль середины". Стремясь к "полюсу бытия", Эвола, как и Ницше, — антихристианин по "закономерному недоразумению". Почему-то никому не приходило в голову, что у Ницше "сверхчеловек" — по сути исихаст, творец умной молитвы, неважно, где и в каких условиях живущий. В случае с Ницше и Эволой, как ни в каком другом, применимы слова Н. Бердяева о том, что восстание против христианства часто оказывается восстанием во имя более высокого его понимания. Для Эволы совершенно невозможно предпочтение морали онтологии, и против этого, собственно, нечего возразить. Вопрос только в том, что, а точнее, Кто является собственно онтологией?
1000
"Старица Евдокия Ефремовна еще свидетельствовала (тетрадь № 1), что батюшка ей сказал: "что у Господа 12-ть Апостолов, у Царицы Небесной 12-дев, так вас 12-ть у меня. Как Господь избрал Екатерину-мученицу себе в невесты, так и я из 12-ти дев избрал себе в невесты в будущем — Марию. И там она над вами будет старшею! Теперь я избираю вас в сестры себе, а которые будут после меня поступать в обитель, те дочки мои". Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря Нижегородской губернии Ардатовского уезда. Составил Архимандрит Серафим (Чичагов). Изд. 2, СПб, 1903, с.234.