Это общее воззрение стараются затем ближе провести в частностях; заметили, что определённая часть центральной зрительной поверхности управляет преимущественно ясным восприятием объектов зрения. Это приписывается тому, что указанная часть соответствует местам ясного зрения в обоих глазах; но кроме этого возможно и другое объяснение, которое в действительности и было предложено. Говорят, что ясное зрение предполагает уразумение зрительных ощущений, чего при неясном зрении не бывает. А каждое уразумение ощущений связано с воспоминанием. Чтобы узнать предмет, мы должны в нашем сознании иметь уже готовый похожий образ из прежних наблюдений. Сообразно с этим предполагают, что в той области затылочной доли, разрушение которой уничтожает способность зрения, лежат заломленные образы, тогда как другие части содержат места, вакантные для новых впечатлений. Но так как каждое впечатление может остаться в нас, как образ для вспоминания, то после потери запоминающих клеток должны снова фиксироваться образы вспоминания. Таким образом объясняется постепенное исправление функциональных изъянов.
С этим вполне гармонируют гипотезы, касающиеся центральных поражений речи. В одних клетках должны находиться звуковые образы слов, в других — письменные образы последних; в третьей группе находятся представления артикуляционных движений, в четвертой — представления движений, употребляемые при писании слов. Большей частью принимают ещё пятую область, клетки которой находятся в связи со всеми предыдущими и в которой поместились понятия. Смотря по тому, разрушена ли та или другая из этих групп клеток, отдельные функции, так, напр., память слов или способность письма, могут выпасть, тогда как прочие члены совокупной функции речи могут оставаться ненарушенными. И здесь, конечно, находит себе применение предположение, что представления, потерявшие своих прежних хозяев, прилипают к вакантным клеткам.
Может быть, в ком-нибудь из читателей возникает ужасное опасение, как бы вдруг не случилось, что представление, жаждущее входа в ваш мозг, найдёт все места уже занятыми. Но нас успокаивают, что такое опасение неосновательно. По умеренной оценке, вся корка человеческого мозга должна заключать 612.112.000 нервных клеток. Между тем, по известным данным Макса Мюллера, такой богатый ум, как Шекспира, имеет в своём распоряжении всего около 15.000 слов, а обыкновенный человек довольствуется 3–4000 слов. Даже тогда, след., когда мы будем считать небольшое, в общем, количество бессловесных представлений и не забудем, что каждое представление должно быть фиксировано в 4–6 различных формах, как образ зрения, звук, слово и т. д., мы всё-таки должны будем удивляться необыкновенной роскоши, которую дозволяет себе наш мозг по отношению к вакантным местам, потому что очевидно нет никакой надежды, чтобы они когда-либо были заняты. Это устройство походит на государство, в котором количество синекур больше числа действительных должностей. Но, так как каждая незанятая клетка иногда должна иметь удовольствие быть обремененной представлением, от которого не освободится, быть может, всю жизнь, то можно простить эту роскошь, хотя бы как несколько далеко ушедшую осторожность. Поразительнее мне кажутся другие выводы, вытекающие из применения этой гипотезы к явлениям.
Выше были указаны лишь общие направления, по которым можно различить центральные поражения речи. Ближайшее исследование тех случаев, в которых способность речи потеряна только отчасти, представляет, однако, ещё ряд замечательных фактов. В такой частичной потере речи всегда участвуют известные классы слов, то преимущественно, то даже исключительно. Крепче всего, по-видимому, держатся в памяти чистые выражения чувства. Больные, которые уже не способны даже лишь отчасти выразить мысль в словах, иногда владеют ещё богатым запасом междометий и таких сочетаний слов, которые равно значимы междометиям. Досада выжимает у них может быть сильное «чёрт побери», в то время как кроме этого привычного сочетания они не могут сказать ни «чёрт», ни «побери». В других случаях осталось только «да» и «нет», а весь остальной запас слов пропал. Ещё замечательнее случаи, где смыты как раз известные грамматические части речи, которые как-нибудь замещаются гримасами, а в остальном речь идёт без запинки и синтаксических ошибок. Все наблюдения согласны в том, что легче всего таким образом исчезают из памяти имена существительные. И между ними опять легче забываются преимущественно собственные имена и вообще слова, обозначающие конкретные объекты. Ведь забывание собственных имён — известный часто встречающийся недуг и у здорового человека, в особенности в старости. А так как собственные имена наиболее конкретны между именами существительными, то психологически в общем понятен факт, что такие слова, как стул, стол, дом и т. п. легче забываются, чем такие, как добродетель, справедливость, жизнь и подобные. И более крепкое удержание глаголов и частиц очевидно подходит под эту точку зрения, ибо глагол, как обозначающий большей частью деятельность, исходящую от различных субъектов и происходящую при различных условиях, имеет более общий характер, чем существительное. В этом смысле резать отвлечённее, чем нож; светить, чем свет, ходить, чем дорога и т. д. И это уже, конечно, крайний случай, имеющий, однако, свой простой первообраз в обычном забывании собственных имён, когда мы читаем о пациенте, который вообще ещё довольно силён в речи, но вынужден все существительные описывать посредством глагола: ножницы как то, чем режут; окно, как то, через что смотрят и т. д. Эти явления, напоминающие нам почти те принимаемые языкознанием отдельные времена, когда речь состояла ещё из глагольных корней, находит себе психологическое объяснение в том, что образ конкретного предмета гораздо яснее и определённее стоит в нашем сознании, чем картина отвлечённого действия. Вследствие этого, при последнем слово стало почти совершенно замещать представление, в то время как перед мелькающим в ясных очертаниях в вашем внутреннем глазу образе отдельного предмета слово, его обозначающее, легко отступает на задний план в нашем сознании. Мы можем забыть имя хорошего знакомого, потому что думаем о нём самом, а не о его имени. А такое слово как «ходить», которое мы употребляем при различных условиях по отношению ко всевозможным живым существам и даже к совершенно безличным вещам, нелегко исчезнет из нашей памяти, потому что нет представления, которое бы могло заступить его место во всех случаях его употребления.