Выбрать главу

Зеркало

Зеркало

лекало

звука

в высь

застынь

стань

тон

нет тебя

ты весь

высь

вынь себя

сам собой бейся босой

осой

ссс – ззз

озеро разреза

лекало лика

о плоскость лица

разбейся

то пол потолка

без зрака

а мрак

мерк

и рек

ре

до

си

ля

соль

фа

ми

ре

и рек

мерк

а мрак

без зрака

то пол потолка

разбейся

о плоскость лица

лекало лика

озеро разреза

ссс – ззз

осой

сам собой бейся босой

вынь себя

высь

ты весь

нет тебя

тон

стань

застынь

в высь

звука

лекало

зеркало

Зеркало — ключевой образ, это некая запредельная плоскость. Войти в нее — значит преодолеть очевидность мира трех измерений. И все же в зеркалах есть какая-то избыточная реальность. Само отражение настолько многозначительно, что поэту уже вроде бы и делать нечего. Стоишь перед зеркалом, как перед наглядным пособием по бессмертию... И потом опять же плоскость — объем: знакомые оппозиции. Вот если бы зеркало могло отражать внутреннее, как внешнее — глянул и оказался над мирозданием. Внутренняя, говоря словами Павла Флоренского, «обратная» перспектива наконец-то открылась в поэзии. Вот как выглядит мир при взгляде из внутренне-внешнего зазеркалья

Так, проходя по всем кругам метаметафорического мышления от чистого рацио до прозрачно-интуитивного, я словно входил в лабораторию Метаметафоры, стремясь быть — в меру моих возможностей — ее объективным исследователем, совмещая в себе «актера» и «зрителя». Разумеется, не мне, а читателю судить о том, что воплотилось в поэзию, а что осталось в области чистой филологии. Но для меня это единое целое, позволяющее выверить точность моих космологических интуиций.

Вернусь снова к образу человека внутри мироздания. Вспомним здесь державинское «я червь — я раб — я бог». Если весь космос — яблоко, а человек внутри... А что если червь, вывернувшись наизнанку, вместит изнутри все яблоко? Ведь ползает гусеница по листу, а потом закуклится, вывернется, станет бабочкой. Слова «червь» и «чрево» анаграммно вывернулись друг в друга. Так появился анаграммный образ антропной инверсии человека и космоса.

Червонный червь заката

путь проточил в воздушном яблоке,

и яблоко упало.

Тьма путей,

прочерченных червем,

все поглотила,

как яблоко — Адам.

То яблоко,

вкусившее Адама,

теперь внутри себя содержит древо,

а дерево,

вкусившее Адама,

горчит плодами —

их вкусил Адам.

Но

для червя одно —

Адам, и яблоко, и древо.

На их скрещенье червь восьмерки пишет.

Червь,

вывернувшись наизнанку чревом,

в себя вмещает яблоко и древо.

Так возник соответствующий по форме метаметафоре анаграммный стих. В анаграммном стихе ключевые слова «червь — чрево» разворачивают свою семантику по всему пространству, становятся блуждающим центром хрустального глобуса. Ключевое слово можно уподобить точке Альфа, восходящей при выворачивании к точке Омега.

Один знакомый математик сказал мне однажды:

— Когда я читаю нынешнюю печатную поэзию, всегда преследует мысль, до чего же примитивны эти стихи по сравнению с теорией относительности, а вот о вашей поэзии я этого сказать не могу.

Под словом «ваша» он подразумевал поэтов Метаметафоры. Само слово «Метаметафора» возникло в моем сознании после термина «метакод». Я видел тонкую лунную нить между двумя понятиями.

Дальше пошли истолкования.

— Метаметафора — это метафора в квадрате?

— Нет, приставка «мета» означает «после».

— Значит, после обычной метафоры, вслед за ней возникает Метаметафора?

— Совсем не то. Есть физика и есть метафизика — область потустороннего, запредельного, метаметафорического.

— Метагалактика — это все галактики, метавселенная — это все вселенные, значит, Метаметафора — это все¬ленское зрение.

— Метаметафора — это поэтическое отражение вселенского метакода...

Все это верно. Однако термин есть термин, пусть себе живет. Движение в пространстве Н. Лобачевского остановить уже невозможно. Интуитивное осмысление этого и привело меня к созданию неожиданного на первый взгляд текста:

Невеста, лохматая светом,

невесомые лестницы скачут,

она плавную дрожь удочеряет,

она петли дверные вяжет,

стругает свое отраженье,

голос, сорванный с древа,

держит горлом — вкушает

либо белую плаху глотает,

на червивом батуте пляшет,

ширеет ширмой, мерцает медом

под бедром топора ночного,

она пальчики человечит,

рубит скорбную скрипку,

тонет в дыре деревянной.

Саркофаг, щебечущий вихрем,

хор, бедреющий саркофагом,

дивным ладаном захлебнется

голодающий жернов «восемь»,

перемалывающий храмы.

Что ты, дочь, обнаженная, или ты ничья?

Или, звеня сосками, месит сирень

турбобур непролазного света?

В холеный футляр двоебедрой секиры

можно вкладывать только себя.

Я писал это в 1978 году, когда не было теории Метаметафоры, но уже зарождалась Метаметафора.

Сразу же скажу, что мне как филологу трудно было бы отрешиться хотя и от подсознательного, но постоянно при¬сутствующего культурного пласта древнерусской метафоры. Хочу сделать это очевидным для читателя. Речь, конечно, идет не о творческом состязании с древними, а о некоей точке отсчета. Если взглянуть в такой перспективе, яснее становится, что «двоебедрая секира» — месяц умирающий и воскресающий; невеста, лохматая светом,— комета, она же звезда Венера и Богородица — «невеста не невестная». В поэтическом акафисте поется: «Радуйся, лестница от земли к небу»,— вот почему «невесомые лестницы скачут». «Дыра деревянная» — в середине вывернутой скрипки Пикассо — черная дыра во вселенной; холеный футляр двоебедрой секиры — все мироздание; скрипка — образ вечной женственности, пляска на червивом батуте — попрание смерти. Вязать дверные петли можно только вывернув наизнанку «микромир» вязальных петель до «макромира» петель дверных. Сама дверь — тоже каноническое обраще¬ние к богородице — «небесная дверь».